Арифметика войны - Олег Ермаков

Но веки вздрагивают еще раз, и новая действительность обрушивается на меня запахом гари. Словно кто-то срывает засохшие повязки с глаз, сердца. Или нет, все происходит впервые, только молниеносно: я просыпаюсь в доме часовщика, а к деревне подползают и охватывают ее полукольцом железные черепахи, невиданные монстры, рыгающие огнем, в небо вздымаются столбы пыли, куски глины, клочья тряпок и кожи, и вот я уже посреди этих садов, запыленных, в красном накрапе, белеющих расщепленными стволами. Так что лучше не спать, не видеть снов и не познавать Господа. Даже Мусса[28]сдался, когда шел за великим проводником, Хидром. А я не Муса и у меня нет проводника, хотя испытание мое не легче. И это – жизнь, а не предание из Книги. Не жизнь, а смерть. И у меня нет Хидра. Пусть бы здесь оказался высоколобый Кемаль-эд-Дин, пусть бы взглянул из-под полуприкрытых век на это, и я расспросил бы его обо всем. Я похвалился бы, что стал чашей. И что эту чашу должно наполнить? Божественная любовь?..

Я перестал в этих садах молиться. Вот и сейчас пропустил время четвертого намаза – на закате, или салат ал-магриб (это я помню). И не буду совершать салат ал-шиа – молитву наступающей ночи.

От намаза освобождается путешественник или воин. А кто я? Больной? Здесь трудно дышать, смотреть. Всё вызывает боль. Я застрял в утробесамки, в пелене крови, пуповина захлестнула мне горло. И тем удивительнее беспощадная ясность мыслей. Мне порой кажется, что это не я думаю, а кто-то другой, и он заставляет меня проживать свои мысли. А мне хочется одного: не думать, не понимать.

Не знаю как, но я попал в мечеть. Я пришел туда как сновидец. Огляделся в сумраке. Голые стены, маленькие окна, ниша в западной стене – михраб, указывающий направление на Каабу, вечный полюс молитв, небольшое возвышение, с которого читал свои проповеди мулла, под куполом воркование голубей, на полу в углу зачем-то свернутые циновки, может, их хотели увезти, забрать?

Я не мог взять в толк, зачем оказался здесь. Все-таки решил совершить намаз? Хорошо, так тому и быть. Я вышел, чтобы перед молитвой омыть ноги, руки. Да, ведь я не путешественник и не воин и вполне здоров.

Я приблизился к арыку. От воды несло гнилью.

Я прошел вдоль арыка. Он огибал мечеть и скрывался в саду. Запах усилился. Вспугнутые птицы сердито вскрикивали, перелетали с ветки на ветку. Я перелез через дувал и направился дальше. Мне пришлось преодолеть еще один дувал. Это был чей-то сад. В арыке среди деревьев я увидел белое пятно. Тут же в пролом в стене метнулась тень. Запах уже был нестерпим. Я приблизился, стараясь не дышать, и разглядел бесформенную тушу, голову с оскаленными зубами и разорванной шеей. Я повернул и быстро пошел прочь, следом за тенью, в пролом. И труп белого осла преследовал меня. Я пустился бежать, и наконец запах остался позади. По моему лицу тек пот. Моя одежда пропиталась гарью. Меня тошнило.

Когда слепца Башшара[29]бичевали по приказу халифа и он по обыкновению бедуинов только твердил сквозь зубы: «Хасси», кто-то из свиты заметил: «Что же ты не скажешь: во имя Аллаха?» Слепой старик закричал: «Разве это еда, чтобы призывать Аллаха на нее?!» И я подумал, что здесь не место и не время для молитв! Отсюда надо уходить, пока я не стал подобен Афзалю… Кстати, что с ним, неизвестно. Адам-хан не обо всех односельчанах мог рассказать. И, несмотря на его свидетельства о матери, дяде Каджире, Шамсе, еще оставалась какая-то надежда.

Взошла луна. Я увидел ее, поднявшись на Верхнюю улицу. Она выкатилась из черных глубин, словно раскаленный шар, и начала медленно остывать, бледнеть. Хорошо были видны ее пятна, кратеры. Поэты глупцы, сравнивают красавицу с ржавой луной. Я вошел в дом Адам-хана, пробрался на ощупь в комнату, поставил полный кувшин у стены, лег на чарпайи.

Было душно, мне не спалось. Я думал о Гвардейце, о том, как мы с Шамсом указали ему дорогу в тот зимний вечер, а надо было направить его в степь, пусть бы замерз там. И тогда бы он не появился больше здесь. Родственник Заргуншаха после свержения в семьдесят третьем короля забрался в нашу глушь и работал у него управляющим, пока внезапно не исчез. Заргуншах пригласил в чардивал[30]управляющим моего отца.

Раньше чардивал Заргуншаха – небольшая саманная крепость с башней, галереями, двухэтажным домом, хозяйственными постройками, великолепным садом – был для всех нас, Шамса и других обитателей Нижней улицы, чем-то вроде китайского Запретного Дворца. Там бывали только те, кто работал у Заргуншаха. Теперь и я мог появляться там. В очередной приезд домой за несколько дней до Ноуруза[31]отец велел мне взять пустой мешок и идти с ним в чардивал.

Он оставил меня во дворе, раскисшем от весенних дождей и солнца, а сам скрылся в глубинах двухэтажного громоздкого дома с галереями на южной стороне и множеством комнат. Я поглядывал на работника, прочищавшего арык в саду с голыми деревцами, топорщившими теплые красноватые ветки в сизом воздухе, на воробьев, прыгающих возле навозной кучи. В застекленных окнах отражались облака, смешанные с синевой… И когда я снова взглянул на галерею, то обнаружил там еще одно отражение: светлый овал лица, оттененный черными косами с мелкими монетками, переливавшимися серебряными льдинками. С удивлением я узнал Умедвару, дочь Заргун-шаха, виденную мною до этого давным-давно. Сейчас на галерее стояла девушка, а не девочка со множеством косичек. Она совсем не походила на брата, светлолицая и большеглазая, как молодая верблюдица, тогда как тот был смугл и узкоглаз, за что и получил прозвище Узбек. Они были детьми Заргуншаха от разных жен.

Я был обут в грязные калоши, одет в коротковатые штаны, в старую и тесную верблюжью курточку, моя чалма была перепачкана. Ведь мне предстояло тащить мешок по весенней грязи. И я готов был исчезнуть, как клок бараньей шерсти, – лишь бы подул ветер. Но пустой мешок на плече казался набитым камнями. Да и ветер не задувал, земля тихо курилась под солнцем, дышала беззвучно.

Мне пришлось поздороваться и, стоя внизу под взглядом черных глаз, переминаясь с ноги на ногу, отвечать на вопросы об учебе в Кабуле, о дороге, о фильмах, которые там показывают.

Наконец появился отец и взял у меня мешок. И вскоре вышел с ним, наполненным пшеницей, взвалил мне на спину, и я потопал домой, утопая в грязи. В следующий раз надо хотя бы надеть новую чалму, думал я. Но вновь оказаться в чардивале и поговорить с Умедварой я смог не скоро, только зимой. В Кабуле я нет-нет да и вспоминал о ней. Зимой мне довелось несколько раз видеть ее и снова рассказывать о Кабуле и последних фильмах, которые я специально ходил смотреть в «Зайнаб», «Кабул», – «Бомбей в объятиях ночи», «Черная гора», «Бродяга», «Сын прокурора».

И когда я уезжал, то, оборачиваясь в сторону растворившегося в степи кишлака, чувствовал на лбу вспышки – словно бы вослед мне посылали осколком зеркала солнечные видения светлого лица с трепетными губами, прозрачно-карими глазами.