Дочь гипнотизера - Дмитрий Рагозин

Даже Сапфира не имела прямого доступа в его дом, занятый под производство всевышнего. Он считал, что она должна оставаться вне, как бы ни соблазняла мысль вовлечь ее и пустить ресурсы ее организма на благое дело.

С шестикрылой Сапфирой он встречался по ночам, конечно же не под землей при свете факелов, как хотелось бы Хромову, но все же в местах достаточно укромных. Чудом уцелевшая комната нашлась в здании санатория. Удивительно, но даже водопровод здесь работал. Вода, правда, текла ржавая, но и то казалось чудом, принимая во внимание окружающую разруху. Иногда Сапфира приводила его тайком в один из пустующих номеров гостиницы, но это было скорее исключением. Ни он, ни она не желали попасться, оба считали свою связь преступной.

Ему пришлось учить ее всему, что он знал со школьной поры, от А до Я. Он подарил ей в образовательных целях колоду карт, изображающую на рубашке комбинации мужского и женского. К сожалению, он должен был констатировать, что она ничего толком не усвоила. До нее медленно доходит, сокрушался он, терпеливо втолковывая, что нужно действовать, пускаться в авантюры, а не лежать, закрыв глаза, и ждать, когда тот или иной палец проберется в то или иное отверстие. На худой конец, немного сопротивляться. «Не для того я лишал тебя невинности, чтобы оставить на произвол судьбы!» Догадывался ли он, как болезненно звучали для нее брошенные им мимоходом упреки? Какие страшные машины в ее душе запускали в ход? Какими кошмарами отзывались? Если бы знал, то уж наверняка не бросал бы мимоходом обидных слов, никто не тянул его за язык, никто не просил его шептать на ухо: «Моя ненаглядная сучка!»

То, что он лишил ее невинности, изгнал из рая, не спросив предварительно у нее разрешения, не соблазнив, было для нее незаживающей раной, пусть и приносящей наслаждение. В результате нападения Сапфира вмиг лишилась своего посмертного существования, поскольку бог, в которого она верила, не прощал измены своим заповедям, а перейти под покровительство к новому богу, дозволяющему терять невинность с первым встречным, было поздно, после того как невинность уже потеряна. Сглотнув «о», она рассуждала навзрыд о несовместимости телологий.

Агапов знал, что должен победить ее, но не до конца. Ведь только потерпевший поражение сохраняет способность любить, желать, это он усвоил. Даже если непокорный кончик, как ядовитое жало, сулит мучительную кончину. Нет, он не мог не догадываться, какие планы вынашивает оскорбленная в своей невинности Сапфира, какую участь ему готовит. Она не успокоится, пока он цел и невредим. Богобоязненная, она уже поклялась отдать его в жертву своему богу, кто бы он ни был — камень, дерево, тритон, пустая бутылка. Приговор был вынесен, и только исполнение откладывалось до лучших времен, когда ей будет достаточно вобрать воздух в грудь и подуть на него, чтобы потушить. А его не оставляла надежда примириться, загладить свою вину, стереть прошлое, казавшееся ему недостоверным, точно выдумка торопливого беллетриста. «Ничего такого не было!» — хотело сорваться с его губ: «Ничего такого не могло быть!» Но он молчал, полагая, что все само образуется, а неосторожное, преждевременное восклицание только внесет сумятицу и отсрочит развязку на неопределенный срок.

Нескончаемыми проигрышами в карты, в рулетку, на бильярде он старался заглушить вину, которую подспудно испытывал с тех пор, как «надругался» над Сапфирой. Теория вероятности с ее четом и нечетом пришлась как нельзя кстати. Сапфира никогда открыто ни в чем его не обвиняла, но тем сильнее скрытое действовало на его нервы или на то, что в наше время принято называть нервами.

Как-то раз он спросил, что она думает о Хромове, и потом долго пытался объяснить, кого имеет в виду.

«Он уже больше месяца живет у вас в гостинице!»

«Мало ли кто у нас живет, я что — всех должна помнить?»

Она терпеть не могла гостиницу. Она терпеть не могла этот город, это море и мечтала уехать.

«На перекладных», — вставил Агапов.

Сапфира не оценила его шутку:

«Хоть на своих двоих!»

Сегодня в ней отсутствовала решительность. Она была вся слух, вся внимание. Она прислушивалась к малейшему шороху, вздрагивала от потрескиваний старых стен, от всхлипа труб. Луна холодно и брезгливо светила в разбитое окно. Время от времени доносился сухой треск выстрелов.

При свете луны ее плоть цветом и консистенцией напоминала сыр, покрытый пятнами плесени. Какое-то мгновение Агапову казалось, что неверный свет и неверные тени нарисовали картину, которую могло расстроить малейшее прикосновение, самая робкая ласка. Как тот пастух, в руках которого вместо трепетной нимфы осталось трухлявое полено. Помните, в детстве, под корой, жуткие обезумевшие мураши, волочащие белые яйца?..

25

«Прачечная». «Банк». «Булочная». «Рыболов-спортсмен». «Ткани». «Оптика». «Парикмахерская». «Ремонт». «Ломбард». «Обувь». «Приемная».

Хромов, как и ожидалось, выбрал «Оптику».

«Нет, заказанные очки еще не поступили, приходите через пару дней».

Невозмутимый голос.

«Пока вы исполняете заказ, у моей жены зрение станет еще слабее…»

Девушка равнодушно пожала плечами. Мне-то что? Белая накрахмаленная шапочка на волосах и белый халат делали ее на редкость привлекательной. Еще одна западня. Надо будет в следующий раз, «через пару дней», спросить, как ее зовут и где она живет. Зачем? Для сведения. Я уже, слава Хроносу, в том возрасте, когда не стыдно нарваться на грубость. Можно тебя потрогать? Здесь да, а тут — нет. Божественно! Я же сказала, тут нельзя. Почему? Никаких почему!

Кроме прозрачно-блестящей чешуи очков по стенам в магазине было выставлено на продажу множество биноклей, подзорных труб, микроскопов, всякого рода громоздких оптических приборов, хитроумно использующих зеркала и линзы. Скучающая за прилавком девушка представала фокусом путешествующих по зеркальным лабиринтам отражений. Ее существование целиком зависит от угла зрения наблюдателя. Приблизишься на шаг, и прекрасное видение исчезнет, рассеется.

Хромов вышел из магазина, солнце ослепило его. На минуту стал Гомером, перед внутренним взором пронеслась, разбрасывая стрелы, колесница, проплыла галера, взрывая винно-красное море. Мир вернулся, но не таким, каким его помнил Хромов. Прохожие шли сквозь стену. Человек с маленькой сигаретой, читавший афишу, на самом деле находился за сотни километров отсюда, в другом городе, в другой стране. Голая девушка в комнате с приспущенными жалюзи закрывала лицо руками. Желто-зеленый мяч летел вверх, вверх и терялся в небе. Солнце блестело, как нож, дома крошились, точно куски пирога. Белые облака проплывали в синих окнах. Песок искрился, поглощая тень. Лупа. Бумага не терпит, горит по краю голубым дымком. Воображение распалилось, куда ни кинь.

Солнце — пасть.

Грустные, озабоченные мысли тянулись одна за другой. Он был похож на мишень, продырявленную пулями, из которых ни одна не попала в центр. Кто стрелял — Бог, случайный прохожий, красотка? Не до книги, увы, не до чего. Память вообще отсутствует. Одно желание — не быть, оставаясь при жизни. Считать день за два. Салат из креветок. Пустая комната. Действие, противодействие. И вот еще одна грустная мысль: времени уже нет. Старомодный бюстгальтер. Смертельная опасность быть неправильно понятым. Золотой век. За подписью Георгинов.