Страсти по рыжей фурии - Татьяна Тронина

– Ужасно, – помрачнев, произнес отец Георгий. – Но за ошибки приходится платить.

– Платят невинные! – горячо воскликнула я. – Бог должен наказать меня, это я виновата. По сути – я оказалась убийцей, я спровоцировала все! Если бы я знала, что тот человек окажется сумасшедшим....

– Мы не можем знать все, – остановил меня отец Георгий. – Я могу вам точно сказать, что Дмитрий Поляков уходит, не держа на вас зла, Танита. Вы заблуждались, дитя мое, но не вы убийца. – Он посмотрел на меня с состраданием, от которого у меня все сжалось внутри. – Чего вы сейчас хотите?

– Я хочу обвенчаться с Митей, – твердо произнесла я. – Он умирает, но хотя бы несколько минут быть его женой, быть только его... Он об этом всегда так мечтал...

– А сейчас он хочет этого?

– Я говорила с ним недавно – он не против.

– А не кажется ли вам, дитя мое, что венчанием вы хотите искупить свою ошибку? Что вы это делаете для себя?

– Кажется, – с отчаянием согласилась я. – Мне кажется, что сейчас я его вынуждаю. Но он же всегда хотел этого! Просто сейчас ему не до того, он очень плох – так сказал доктор... Я думаю, если б ему было хоть немного полегче, он с большим энтузиазмом согласился бы...

– Ну не знаю, – с сомнением произнес отец Георгий. – Я молюсь о Дмитрии Полякове, но и вас мне очень жаль. Я бы хотел поговорить с самим Дмитрием.

– Хорошо...

Но в палату, в которой лежал Митя, нас не пустили.

Там была какая-то суета, входили и выходили врачи – мрачные, сосредоточенные, кидая на нас с отцом Георгием отстраненные взгляды. Потом как-то сразу сделалось тихо, и вышел Савелий.

– Можете зайти, – спокойно произнес он. – Он без сознания, это последние минуты. Мы смогли только облегчить его страдания, ничего больше уже сделать нельзя.

– Что это значит? – задыхаясь, спросила я. – Нет, я не понимаю!

– Идемте. – Священник подал мне руку. – Идемте, Таня...

В палате никого больше не было – Митя лежал тихо, спокойно, и только по слабому писку приборов можно было догадаться, что жизнь в нем еще теплится.

– Умоляю... Ведь еще не поздно! – обратилась я к отцу Георгию. – Обвенчайте нас!

Тот посмотрел на меня с глубоким сожалением и отрицательно покачал головой.

– Я не могу.

– Но почему? Из-за того, что он без сознания, да? Но ведь он хотел, хотел!

– Я не слышал его воли. Я не могу совершить обряд только по вашей просьбе.

Откуда-то сзади появился доктор Савелий, положил руку на мое плечо.

– Он что-нибудь говорил перед тем, как потерять сознание? Он говорил? – с последней надеждой спросила я его.

– Нет.

Я упала на колени перед кроватью, прижалась лбом к Митиной руке, и такое невыносимое горе охватило меня, что я была уверена – сейчас я умру вместе с Митей. Я должна была уйти вместе с ним – иначе где справедливость?!

Отец Георгий читал рядом отходную молитву.

Доктор отключил приборы – я это поняла по тишине, внезапно воцарившейся в комнате.

– Зачем? – подняла я голову. – Зачем вы это сделали?

Он молча, бесстрастно смотрел на меня, отец Георгий положил мне на голову большую, теплую ладонь:

– Крепитесь, дитя мое.

И только тогда я поняла...

На грудь мне лег тяжелый камень, и дышать стало трудно, почти невозможно. Я помню, я стала кричать и требовать какой-то справедливости. Но к кому я обращалась – к доктору или к священнику, – я не знала. Я кричала в пустоту, кому-то невидимому, кто с тайным торжеством наблюдал сейчас мои страдания и упивался ими...

Мне сделали укол – стало немного легче дышать, но боль не проходила.

Все дальнейшее стало разворачиваться передо мной словно в каком-то густом тумане. Появились Ковалев, Девяткин, еще какие-то люди, которых я знала, но чьих имен почему-то вспомнить не могла. Начались хлопоты, возня с документами, меня отвезли домой, хотя я отчаянно сопротивлялась, не желая покидать Митю, – я все ждала, когда моя душа отправится вслед за его, но этого почему-то не происходило.

Потом опять появился доктор, ввел мне в вену лекарство, и опять все заволокло вязким туманом – я видела, слышала, понимала, но все чувства были словно притуплены. Меня держали на успокоительном несколько дней, боясь тех слов, которые я в исступлении повторяла все время. Потом было отпевание в церкви, все куда-то ехали на автобусе. Я вся в черном, окружающие тоже в черном... Разверзлась черная, жирная земля, поглощая мою любовь, песок застучал о дерево...

Это был страшный сон, после которого, я знала, мне уже никогда не пробудиться.

* * *

Следующие после похорон несколько дней были ужасны. За окнами светило теплое солнце, трепетала золотом листва, а мне казалось, что наступила ночь. Я сутками лежала на постели, не желая никого видеть. Окружающие лица вызывали во мне отвращение, потому что все те люди, которые приходили ко мне, были живыми и здоровыми, что казалось мне несправедливым. Я оставила возле себя только Тарабакина.

Откуда Тарабакин узнал о постигшем меня горе, до сих пор остается для меня загадкой. Вероятно, его творческое чутье послало ему какой-то сигнал, и он, знаток женских душ и повелитель мелодрам, появился возле меня. Признаюсь, я даже жалела о том, что он родился не женщиной, тогда бы он был самой лучшей моей подругой. Сейчас же он сделался моей нянькой и выполнял ту работу, которая во время нашего брака лежала только на мне.

Он ходил в магазин и собственноручно стряпал обеды, которые я не стала бы есть и в нормальном состоянии – это был апофеоз мужского кулинарного бессилия, он поил меня лекарствами, которые, как подразумевали врачи, должны были притупить мою психику и смягчить удар, и самоотверженно спал в коридоре, под дверью, чутко прислушиваясь ко всем звукам, которые доносились из моей комнаты. В эти дни все думали, что я наложу на себя руки, – так велико было мое отчаяние. Добродушный Девяткин рыдал на похоронах не столько от потери коллеги, сколько от сочувствия ко мне...

Пустой пыльный аквариум стоял напротив моей кровати, поверженный испанский галеон валялся на высохшей гальке, и я казалась себе путешественницей, выброшенной в бурю на необитаемый остров. Я была совершенно одна в этом пустом мире, и даже присутствие благородного Тарабакина, самоотверженно стряпавшего какую-то невероятную гадость на кухне, не утешало меня.

Я любила... С того самого момента, как я поняла, что никто, кроме Мити, мне не нужен, я испытывала это обжигающее чувство. Но я не сумела показать Мите, как сильно он мне дорог.

Раньше я не отказывала себе в удовольствии поспать – сон приходил ко мне легко и был всегда спокоен. Теперь же каждую ночь ко мне в изголовье садилась бессонница. Ночь наваливалась на меня тяжелым, душным покрывалом – я встречала рассвет с сухими, утомленными от долгого глядения в темную пустоту глазами и каждый раз удивлялась, почему еще жива. Ощущение того, что в ближайшее время я должна умереть, непременно умереть, не покидало меня. Я не находила никакого основания продолжать свою жизнь дальше, я не могла без Мити, я не имела права ходить по этой земле, погубив его...