Бегство со Светлого берега - Айви Вальтеровна Лоу-Литвинова

Я показала ей фразу из Пеписа.

— Я привезла с собой кое-что, помимо ночи и дурной погоды, — сказала Наташа, доставая из чемоданчика «Миддл-марч» и «Даниэля Деронда». — Хотела бы я знать, что бы сделала Джейн Остин из Доротеи[83], — продолжила она, непроизвольно взяв в руки «Миддлмарч» и раскрыв роман.

Я взяла книгу из ее рук и открыла в другом месте, не глядя в страницы, а потом отложила; словно выйдя из транса, я вспомнила последние слова Наташи и ответила:

— О, всего лишь обывательницу! Она не смогла бы справиться с образом передовой женщины.

— И все же мы готовы отдать всего Джорджа Элиота за «Мэнсфилд Парк» и «Доводы рассудка»?

— Всего, кроме «Адама Беде».

— А я думала, ты терпеть не можешь «Адама Беде».

— Да, да, терпеть не могу, я имела в виду «Мельницу на Флоссе».

Наташа порылась в своем чемоданчике.

— Держу пари, с этим тебе не справиться, — сказала она, доставая сборник «Премированных произведений авангарда», и, поднявшись со стула, прошла на веранду, где, как я могла услышать, вылила остатки воды в чайник и проследовала с ведрами в ночную тьму. Чайник, я знаю, поставлен на электрическую плитку, и уже пора расстелить клетчатую скатерть и достать чайный сервиз. Но стол полностью занят пишущей машинкой и работой в разгаре, поэтому мне приходится перенести книги и бумаги со стола на кровать. Славные запахи свежего хлеба и нарезанной ветчины наполняют комнату, и в первый раз с тех пор, как мы с Наташей начали раскрывать и закрывать книги, зашевелился Тяпа.

Будь дела как угодно срочными, Наташа никогда не позволит им испортить удовольствие от чаепития, и небогатый запас семейных новостей она тратит с такой медлительностью, словно с каждой минутой не близится ночь. Оказывается, Антон освоил замечательную технику ползания, его родные ничего подобного никогда не видели; Вадим а) получив полуобещание, что ему дадут перевод книги по геофизике и б) поборов искушение купить новые лыжи, чувствует себя богатым и добродетельным; Катенька обрезала волосы, и они выглядят еще курчавее, чем прежде. Но каждое сказанное слово отсылает нас опять к литературе. Разговор об Антошке напоминает о ребенке, который ползал так премило, что его тетушка едва ли не завидовала, потому что никто из ее детей не ползал так хорошо, и все потому, хотя Толстой и не говорит об этом категорично, что Анна Каренина взяла английскую няню! А Вадим своим примитивным оптимизмом не напоминает ли чуточку мистера Микобера[84] и еще больше напоминает отказом купить новые лыжи Ричарда Карстона[85], который делал деньги на том, что не нанимал кэб? Даже обрезанные локоны Катеньки напоминают нам о Мэгги Тулливер[86] — но когда же Катенька не напоминала нам Мэгги Тулливер?

У меня тоже есть много тем для разговоров, но все они касаются персонажей из книг (муж Наташи говорит, что мы с ней постоянно сплетничаем о гувернантках восемнадцатого века и дочерях священников века девятнадцатого). Я знаю, Наташа с удовольствием выслушает, как мисс Тэлбот[87] опрокинулась из лодки в Темзу поблизости от Твикенхэма вместе с Хорасом Уолполом[88]. Бедное дитя! Это, кажется, единственное событие, случившееся в ее жизни, она даже не закончила ни одной из своих книг, и эта назойливая миссис Элизабет Картер[89] «издала» их и заполучила все деньги и бо́льшую часть славы после кончины мисс Тэлбот.

Наступает время, когда Наташе начинает казаться, что у нее дома уже волнуются; тогда она встает и оглядывает маленькую комнату, разоренный стол с ужином, всклокоченную постель и хаотично выглядящий (но на самом деле вовсе не хаотический) письменный стол.

— Я только… — говорит Наташа, нагибаясь, чтобы поднять обрывки тесьмы и бумаги. Прежде чем уйти, она бросает полный сомнения взгляд на мой письменный стол; каким-то образом он напоминает ей сцену из последней главы «Алисы в Стране Чудес». В ее глазах он выглядит так, словно все бумаги в любое мгновение готовы взлететь на воздух.

— Они выжидают, пока я засну, — говорю я, — а наутро одна из страниц исчезнет навсегда.

Как многие, если не большинство, я всегда готова отложить старую книгу ради новой; и Эм с удивлением увидела, как, оставив «Роксану», я набросилась на случайный номер «Ридерс Дайджест», который, по ее мнению, должна бы отбросить прочь с глаз своих. Но не из одного лишь легкомыслия я отказалась от «Миддлмарч» и «Даниэля Деронды», положила Пеписа на письменный стол, а «Читателя авангарда» на столик возле кровати. Я в самом деле испытываю любопытство к этим новым молодым писателям и стыжусь своей невосприимчивости к их творчеству. Но Наташа была права: я застревала почти в каждом рассказе. Весь авангард был пропитан стариной, заставляя испытывать известную иллюзию déjà lu[90]. Но один рассказ кончался фразой, которая одновременно тронула и ободрила меня: «Боже, ты неоспоримо был со мной, когда я старался». Я вылезла из теплой постели, чтобы взглянуть в словаре на это «неоспоримо», прежде чем перечесть рассказ более внимательно на тот случай, если что-нибудь пропустила. Но больше там ничего не было.

Мои соседи считают меня одинокой, но это не так. На самом деле это слабо разбавленное одиночество как раз мне подходит. Да, но ночами?! Не страшно ли вам одной в пустом доме? («Я бы умерла», — воскликнула одна из них; другая уверяет, что не сомкнула бы глаз ни на миг.) Конечно, я предпочитаю, чтобы хозяйка с мужем спали в соседней комнате. Когда дождь прогоняет их в город на несколько дней, я сплю не слишком хорошо. Страх всегда ждет одинокого человека в засаде и готов в любую минуту выскочить из тени. Как легко куст становится медведем! Но нет ничего хуже, чем ждать появления тигра, вырвавшегося из зверинца, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в детскую. Пепис проснулся однажды в три часа ночи и при свете луны увидел, как «моя подушка, которую я отбросил во сне, стояла выпрямившись в ногах кровати». Сначала, не уразумев, что бы это могло быть, он «слегка испугался, но сон взял свое». Тяпа, который считается моим защитником, иногда пугает меня до смерти, вылезая из-под письменного стола и топоча к двери между моей комнатой и незанятой частью дома; и там он усаживается и испускает в щель один за другим гнусавые вопли, пока не успокоится и не протопает на свою подстилку со вздохом, в котором чудится разочарование. Я знаю,