Фаворитки. Соперницы из Версаля - Салли Кристи

– Я рад, что вы одобряете, сир, – удовлетворенно произносит Буше. – Она редкое сокровище.

– Верно. Только взгляните на эти гладенькие щечки, – произносит голос, и рука в перчатке, невесомая и деликатная, словно волосок, проводит по моей голой спине.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь мужчине постарше, в безупречном белом парике и мягком сюртуке мышиного цвета. Его серебристые туфли на высокой подошве и еще более высоких каблуках расшиты жемчугом.

– Значит, это и есть та маленькая нимфа, о которой мы так много слышали, – улыбается он мне. – И сколько это стоит? Дороже золота, – размышляет он. Сейчас его рука сжимает и массирует мой зад.

– Я заявляю, что быть не может, чтобы природа создала такую красоту. Она словно из другого мира, – соглашается Буше. – Я называю ее Морфиза – от греческого слова «красивая».

– Действительно «Morphos». Какое божественное личико, а посмотрите на ее тело. Такое маленькое, но уже совершенное.

– Герцог, когда она стоит, то не выше пони.

– Очаровательна, так очаровательна.

Я прячу голову под простыню, как будто испытывая стеснение от их комплиментов.

– Сколько ей лет? – спрашивает второй посетитель, оставаясь в тени.

– Мать ее говорит, что двенадцать, но мне кажется, что четырнадцать, быть может, пятнадцать.

– Лебель, что скажете? – спрашивает первый. – Повернись, дитя. Взгляните на эти бутоны; просто восхитительно. А какие идеальные соски.

– Я называю их «мои яблочки Венеры», – говорит художник, – которые венчают божественные ягодки винограда… ах, истинный мед! – Мне нравится месье Буше: у него добрый голос, к тому же он хорошо платит матушке за время, которое я провожу у него. – А теперь, прошу меня извинить, она должна занять правильную позу.

Я послушно ложусь опять на живот и свешиваю одну ногу с дивана. Зарываюсь лицом в мягкий бархат и начинаю дремать, а мужчины продолжают меня обсуждать.

– Самая младшая, говорите?

– Да, из множества сестер. Я уверен, что вы знаете Золотую Туфельку – так они зовут старшую.

– Конечно же! Как я полагаю, эта уже утратила невинность?

– Да, давным-давно. Не сомневаюсь, что мать ее получила неплохие деньги за это. Но пока они молоды, соитие все еще превосходно, если вы понимаете, о чем я, неважно, насколько ими до этого пользовались.

Диван мягкий, и на полу стоят большой бокал с вином и блюдо с вареными улитками, которые прячутся в листьях. Весь вечер я потягиваю вино и высасываю улиток из раковин. Я люблю позировать художникам. Позировать значительно легче, чем развлекать мужчин, которые часто настаивают на том, чтобы обсудить то, что их тревожит, поделиться своими мелкими неприятностями. Которые постоянно экспериментируют, пытаясь исследовать новые части тела. И уж точно позировать легче, чем играть. В прошлом году мама водила меня в оперу на прослушивания, но в конце директор уныло погладил меня по голове и сказал, что это во времена моей бабушки красивого личика было достаточно, но сейчас актер должен обладать хотя бы искоркой таланта, хотя бы капелькой, чайной ложечкой, но даже этого у меня не было.

Потом мама научила меня опускать голову и чертовски очаровательно прятать лицо в тех ситуациях, когда моего актерского таланта будет недостаточно.

Я дремлю, наевшись улиток и напившись вина, чувствуя сонливость от согревающего меня пламени. Сейчас я проваливаюсь в сон, и снится мне огромное море бархата, которое окутывает меня, баюкает, как ребенка. Когда я просыпаюсь, солнце уже село, в комнате темно и холодно. Я чувствую, как кто-то стоит надо мной.

– Месье герцог! – восклицаю я, пытаясь, чтобы в голосе звучала радость.

– Да, это я! – хрипло произносит он и слегка тянет меня за волосы. – Расстегни мне бриджи и поцелуй меня туда, послушная девочка. – Я делаю, как он велит, он удовлетворенно вздыхает, потом укладывает меня на диван и входит в меня сзади.

– Я должен был проверить сам. О да. Я просто должен был. М-м-м, да. Превосходно. Вы просто восхитительны, мадемуазель, восхитительны. Ох. – Повисает молчание, он лишь что-то бормочет надо мной.

– Приятно ощущать вас внутри, месье, у вас большое и могучее оружие, – говорю я, как меня учили; матушка всегда говорит, что учтивость вознаграждается больше всех добродетелей. – Я не на шутку возбудилась.

«Возбудилась» означает, что я взволнована, как мужчина, но вряд ли понимаю, как такое возможно.

– Я могу взять одну из ваших пуговиц? – спрашиваю я, глядя на его сюртук, который лежит на подлокотнике кресла. Пуговицы поблескивают в наступающих сумерках. Я протягиваю руку, чтобы их коснуться.

– Знаете, эти пуговицы было чертовски тяжело достать. Они из Женевы… из… ах, еще немного, еще немного. – Ритм его движений увеличивается, а рука давит мне на спину, словно каменная. – О да! Да!

– Благодарю вас! Я сделаю из нее кулон на ожерелье.

– Нет-нет. Потише. Хватит разговоров. Да, да, отлично! О, Хугетта!

Меня зовут не Хугетта, но я его не исправляю, когда он заваливается на меня. Я лежу неподвижно, потом начинаю осторожно ерзать, пытаясь погладить его по голове. Я лезу пальцами ему под парик, касаюсь его лысины и понимаю, что он старше, чем я думала.

Наконец он произносит:

– Нет, я не могу подарить вам одну из этих пуговиц, у меня их только двенадцать, и это набор; вы посмотрите на рукавах, они там немного другие. Но я дам вам денег и пришлю подарок. Чего бы вы хотели? – Он убирает с моего лба прядь волос и целует меня. – Вы совершенно восхитительный ребенок!

Он садится и громко хлопает, чтобы принесли таз воды. Какая-то служанка приносит таз, белую тряпку и большую веточку розмарина. Служанка зажигает свечу и удаляется. Я играю с его сюртуком, трусь лицом о его материю, смотрю на поблескивающие в свете свечи пуговицы.

– А это настоящие рубины?

– Да. Так что бы вы хотели? – вновь спрашивает он, встает и делает знак, чтобы я застегнула ему бриджи.

Я мельком смотрю на его плоть, сейчас маленькую и съежившуюся, готовую, чтобы ее спрятали. Меня разбирает смех, но строго-настрого запрещено смеяться над мужским достоинством или тыкать в него пальцем, как бы нелепо оно ни выглядело. Моя сестра Магдалена называет член Белой Личинкой Червя, и стоит ей только произнести это своим веселым, высокопарным тоном, как я захожусь смехом. Герцог забирает у меня сюртук и встряхивает его, как будто желая избавиться от клопов.

– О, месье, спать с вами было для меня честью, – произношу я, как меня учили, – но если уж вы настаиваете, то я бы хотела получить… пару перчаток. Отороченных мехом кролика.

Перед уходом он вновь целует меня, потом говорит, что есть один очень влиятельный господин, которого бы он хотел со мной познакомить.

* * *

Матушка говорит, что такую великолепную возможность нельзя упускать, поэтому месье Лебель привез меня сюда, в этот дом. Стоит середина февраля, а зима в этом году выдалась суровая. Я рада, что уехала из родительского дома в Париже, где оконные рамы затыкают тряпьем, а огонь разжигают только в одной комнате ради экономии. Здесь же царят покой и тишина, почти как в деревне или Руане, где я родилась. Париж шумный и грязный, там постоянно слышна болтовня жильцов и визг из небольшой бойни по соседству, ссоры продавцов лимонада, которые живут выше.