Стазис - Вадим Картушов

Она замолчала. Посмотрела на Горбача испытующе, надела обратно шапку. Снова сняла и начала теребить волосы. Видимо, размышляла, стоит ли об этом говорить. Горбач видел, что ей хочется рассказать. Но видел и сомнения. Наконец она решилась.

– Я вижу их как детей, – сказала Лиза. – Обычно совсем маленьких, года четыре. Иногда чуть старше, даже моего возраста. С ними тяжело бывает. С ними надо общаться, но они же дети. А дети бывают капризные

– Они превращаются в детей? – уточнил Горбач.

– Нет, не превращаются. Но я вижу их детьми.

Горбач присвистнул.

– Вот это да, – сказал он.

– Я вообще мало кому рассказывала. Потому что все и так считают, что я чокнутая немного. Да я и не спорю.

– Нормально, когда ты немного чокнутый, – сказал Горбач. – Когда ты совсем нормальный – вот это ненормально. Ну, рассказывай дальше. Ты видишь их как детей. Для этого надо прикоснуться?

– Надо прикоснуться, – сказала Лиза. – Но, понимаешь, не всегда так работает. Надо, чтобы человек был в отчаянии или ярости, чтобы он бесился или плакал, прыгал там, ругался. Умирал. В общем, чтобы плохо ему было. Чтобы помощь нужна была.

– И ты помогаешь? – спросил Горбач.

– Я стараюсь помочь. Иногда я вижу лабиринт или лес, где каждое дерево напоминает о чем-то. Не буквально, а как бы такой призрачный… Ну, ты понял же, да?

Горбач кивнул.

– Очень страшно, – сказал он.

– Ты ничего не боишься.

– Я раньше всего боялся, – сказал Горбач. – Я и сейчас всего боюсь, но раньше тоже боялся.

– Это же глупость какая-то, – сказала Лиза. – Ты себя видел вообще? Ты храбрый. Ты с мужиком этим дрался, из конвоя, а он здоровый такой. И с собаками даже дрался!

– Я от страха дрался, – сказал Горбач.

Лиза покачала головой, но спорить дальше не стала. Продолжила свою историю:

– Ребенок прячется, он заблудился. И мне надо помочь ему выйти. Неприятно. В смысле тяжело очень. Как будто ты занят какой-то работой черной, вещи таскаешь, поле пашешь. Только еще холодно, дождь, темнота и вообще все мрачно. Но где-то в центре там всегда есть ребенок, и ему страшно, – сказала Лиза грустно.

– У тебя это с рождения? Когда ты поняла, что умеешь видеть… ну, вот эти лабиринты?

– Нет, не с рождения, – сказала Лиза. – Лет с пяти. Я однажды сама заблудилась в таком лабиринте, только он был настоящий.

Она снова ненадолго задумалась, словно пыталась вспомнить лабиринт. Горбач не торопил ее, хотя очень хотел задать сразу несколько вопросов. Лиза водила пальцем по борту грузовика, будто рисовала выход.

– У нас в детстве был лабиринт в Красноармейске. За старой картинной галереей, знаешь? Там, где потом прорыв был. Стазис прорвался.

– Помню, – сказал Горбач. – Мне тогда лет четырнадцать было.

– Мы играли в этом лабиринте, мелкие. На самом деле это было старое здание, но с такой планировкой, запутанной очень. Оно стояло в лесу. Вроде это был какой-то санаторий раньше. Какие-то стены там сразу были, а потом мальчики старшие еще достраивали, валежник таскали и доски. Мы в прятки играли. Ты не играл там? Ну, когда мелкий был.

– У меня друзей мало было тогда, – сказал Горбач.

– У меня совсем не было, но я часто играла. И часто одна там лазила. Игра называется «топор-пила». Там можно подсказывать друг другу, когда прятаться и когда убегать. «Топор-топор, сиди как вор» – это надо прятаться. «Пила-пила, лети как стрела» – надо бежать, пока во`да не догнал.

– Мы обычно в вышибалы играли с одноклассниками, – сказал Горбач.

– И чего вы вышибали?

– Дурь вышибали.

– Из кого? – спросила Лиза.

– В основном из меня, – сказал Горбач.

Лиза посмотрела на него с сочувствием.

– Да я шучу так, – соврал Горбач. – Извини, что перебил. Лабиринт, прятки, «пила-топор». И что дальше случилось?

– У меня была такая, знаешь, цель. Спрятаться так, чтобы вообще никто не мог найти. Я туда одна ходила, даже рисовала специально карту, всякие коряги там отмечала, закоулки, сундуки, входы и выходы. И однажды спряталась так, что меня никто не нашел.

– А потом?

– А потом меня никто не нашел, – сказала Лиза. – Я ждала, ждала, устала ждать и заснула. Когда проснулась, уже стемнело. Пошла выход искать, а там нет выхода. Лабиринт поменялся, как будто вообще другое здание. У меня с собой карта была, которую рисовала. Я ее достала, а там ничего нет, только рожица улыбающаяся. Знаешь такие? Смайлик. Смайлик с ушами.

– Кто-то из ребят твою карту подменил? – спросил Горбач.

– Ага, и стены переставил, – сказала Лиза с иронией. – Нет. На самом деле это было нереально. Я заснула в лабиринте и видела сон, в котором проснулась в лабиринте и заблудилась.

– Ого.

– Вот да. Но тогда я не поняла, что это сон. Ходила, плакала, искала выход, холодно очень. Звала ребят, кричала. А потом увидела здание – большое, этажей пять или десять. Не помню. В одном из окон горел свет. Я на него шла и вышла.

– Откуда в Красноармейске большое здание? Многоквартирный дом? – спросил Горбач.

– Да не в Красноармейске же, ну. Во сне.

– Ага.

– Я вышла и оказалась в Москве.

– Там Кремль был?

– Ничего там не было.

– А как ты поняла, что это Москва?

– Слушай, это сон же, – сказала Лиза сердито. – Там сразу понимаешь. Тебе сны никогда не снились, да?

– Вообще ты права, – признал Горбач.

– Так вот, ничего там не было. Мост обрушенный, речка какая-то, церковь. И этот дом, где свет горел. Мне стало интересно. Я пошла туда и поднялась по лестнице в квартиру, где свет горел.

– А там?

– А там спал человек, – сказала Лиза. – Ему что-то плохое снилось, он стонал, катался по кровати. Кровать такая маленькая, узкая, простыня драная. Мне стало его жалко. Я подошла и по голове его погладила. Ему стало легче, он перестал стонать. Потом я проснулась в настоящем лабиринте.

– И с тех пор умеешь играть в «топор-пилу», – сказал Горбач.

– Да, – сказала Лиза.

– А кто был этот человек? – спросил Горбач. – Во сне не сказали? Как про Москву?

– Не сказали, – ответила Лиза.

– Жалко.

– Жалко, – согласилась Лиза. – И еще жалко, что я не попробовала его разбудить.

– Думаешь, получилось бы?

– Нет, – сказала Лиза. – Вряд ли. Но попробовать никто не мешал. Да?

Они разговаривали долго. Лиза поначалу стеснялась, говорила уклончиво, пыталась сгладить углы. Но Горбач показал себя внимательным слушателем. Он перестал перебивать, не пытался спорить, волевым усилием избегал недоверчивого вида, даже когда Лиза рассказывала совсем уж странные вещи.