Стрелок. Путь на Балканы - Иван Оченков

— Ну, вот и хорошо, а теперь бери растопку и неси, а то заругают!

Онищенко вздохнув взялся за щепу, но тут же охнул и схватился за сердце.

— Ох!

— Что случилось?

— Ох, худо мне, инх… инхлюэнца проклятая, дай ка еще снадобья своего, сделай милость…

— Это можно, — сочувственно глядя ему в глаза, покивал Дмитрий, — у меня этого гуталину просто завались!

— Какого гуталину? — испугался санитар.

— Виноградного, — охотно пояснил ему Будищев, — только вот, если хочешь еще получить, надо кое-что сделать.

— Чего сделать? — недоверчиво спросил Онищенко, но вожделенная фляга была совсем рядом и измученный похмельем нестроевой, не имея сил сопротивляться, покорно выслушал, что ему прошептал Будищев.

— Хорошо, сделаю, — отвечал тот, уяснив, что от него требуется, — подожди малость.

— А что это ты, братец, тут делаешь? — раздался за спиной Дмитрия чей-то голос.

Обернувшись, солдат увидел старшего полкового врача Гиршовского и вытянулся во фрунт.

— Здравия желаю, вашему высокоблагородию!

— Здравствуй, — кивнул ему доктор, — так, что?

— Зашел проведать раненного товарища!

— И, очевидно, у Онищенко ты спрашивал, как его найти?

— Так точно!

— Ну-ну, и как же зовут твоего товарища, из какой он роты?

— Рядовой охотничьей команды Шматов, ваше высокоблагородие!

— Погоди-ка, это ведь ты его с поля боя принес?

— Так точно!

— Значит, ты и есть тот солдат, который все делает крайне ловко. И стреляет, и накладывает перевязки, и добывает разные интересные вещи, во время поисков. Не так ли?

— О чем это вы?

— Не тушуйся, братец, — улыбнулся Гиршовский, — просто твой командир никогда прежде не проявлял ни малейшей практичности, ни тем паче меркантильности, так что догадаться, что он лишь посредник, причем не из лучших, было совсем не трудно.

— Не понимаю, — сделал морду кирпичом Дмитрий.

— Это бывает, — покачал головой врач, — просто Линдфорс еще какое-то время побудет у лазарете, а если тебе попадется какая-нибудь интересная вещица… ты ведь знаешь, где меня найти?

— Знаю.

— Ну, вот и чудненько, кстати, а приятеля тебе повидать не удастся, всех тяжелораненых обозом отправили в госпиталь.

— Когда?

— Еще вчера. Тебе разве Онищенко не сказал?

— Нет…

— Зря ты с ним связался, совершенно пустой человек. Давеча украл изрядную бутыль спирта и весь выпил, мерзавец эдакий! Давно бы его под суд отдал, да жалко.

Подосадовав, что не удалось увидеться с Федькой, Дмитрий дождался расхитителя медицинского имущества, принесшего ему увесистый сверток гипса и целый ворох бинтов в придачу.

— Держи, — протянул он Онищенко бутыль.

— Благодарствую, — отвечал тот, блаженно улыбаясь, — если чего понадобится, так только скажи, меня тут каждая собака знает.

Получив материал для изготовления формы, Будищев взялся за дело, и вскоре пулелейка была почти готова. Нужно было дождаться лишь, когда гипс затвердеет, и можно будет заливать в нее свинец.

В это время в расположении полка появилось несколько не то болгар, не то цыган. Местные и раньше приходили, особенно если нуждались в помощи или хотели что-нибудь продать, но эти оказались музыкантами. Их было трое: седой старик, игравший на странном подобии скрипки, которую он, однако, упирал не в плечо, а в бок, мальчишка с бубном и молодая простоволосая девушка, певшая под их аккомпанемент.

У солдат обычно мало развлечений, поэтому все свободные от службы тут же окружили место представления и с удовольствием смотрели на их представление. Правда, платить солдатам было нечем, но артисты были рады и сухарям. Впрочем, среди привлеченных музыкой было и несколько офицеров, так что совсем без денег музыканты не остались. Пришли посмотреть на представление и вольноопределяющиеся из роты Гаупта.

Надо сказать, что пела девушка весьма недурно, так что молодые люди слушали ее не отрываясь. К тому же певица была очень хороша, той особенной южной красотой, какую нередко можно встретить на Балканах. Волосы ее были иссиня-чёрными, кожа несколько смуглой, но весьма приятного оттенка, плюс к тому красиво очерченные чувственные губы и совершенно бездонные глаза. Иногда во время пения, она делала несколько танцевальных па, вызывая бурный восторг у своих зрителей. Особенно хороша у нее была высоко поднятая грудь, прекрасную форму которой безуспешно пыталась скрыть вышитая рубашка из грубого полотна, и несколько ожерелий из блестящих монет, позвякивающих в такт ее движениям.

Штерн и без того бывший ценителем женской красоты был совершенно очарован, Лиховцев тоже смотрел на прекрасную болгарку во все глаза и даже скромняга Гаршин не мог отвести своего взора. А когда она начинала петь, им и вовсе казалось, что они в раю и внимают музыке горних сфер. Когда же она закончила, молодые люди просто сбили себе руки бешено аплодируя артистам.

У Николаши оставалось еще несколько монет, и он пошел вперед кинуть их в лежащую перед музыкантами шапку, а Алексей с Всеволодом снова присели, обмениваясь впечатлениями. Вдруг оглянувшись, Гаршин заметил, что совсем рядом от них сидит Будищев и, не отрываясь, смотрит на девушку. Затуманенный взгляд его скользил по извивам девичьей фигурки, будто раздевая ее. Все это показалось Всеволоду таким неприятным, что он непроизвольно дернулся.

— Что с вами? — удивился Лиховцев и, заглянув ему за плечо, увидел Дмитрия.

— Ничего, — нервно ответил тот, но было поздно.

— Будищев, это вы? Идите сюда, — позвал приятеля Алексей.

— Привет, — не слишком приветливо буркнул тот, будто его застали за чем-то постыдным, но все же подвинулся.

Они обменялись рукопожатиями и сели рядом. Через минуту вернулся Штерн и, широко улыбаясь, вздохнул: — Господи, боже мой, но ведь чудо, как хороша!

— Мы просто давно не видели женщин, — криво усмехнулся Дмитрий, — поэтому любая кажется нам красавицей!

— Вы не справедливы, друг мой, девушка действительно — премиленькая!

— Может быть, — не стал спорить Будищев.

На самом деле, все время пока юная артистка пела, перед его глазами было ужасное видение, той, другой девушки, которую ему показал отец Григорий. Мысль о том, что над этой красотой могут так же надругаться башибузуки, показалась ему настолько невыносимой, что он готов был бежать без оглядки прочь, но не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на ее прекрасное лицо, высокую грудь, ясно видел, как на шее бьётся жилка. Она пела, а ему казалось, что вот-вот откуда-то выскочит турок, взмахнет кинжалом и чиркнет по этой жилке…

Эта мысль так ясно вертелась у него в голове, что когда приятели его отвлекли, ему отчего-то стало так не по себе, будто он оказался в чем-то виноват, чего-то не смог, не успел. Чувство это было непривычным и неприятным, так что хотелось что-нибудь сломать, или наговорить кому-то гадостей, с тем, чтобы непременно после этого подраться и выгнать из себя это.