Страна вина - Мо Янь

По правде говоря, в то время у меня на самом деле рождались смутные фантазии, связанные с красотой тещи, но эти нехорошие мысли были скованы тысячей толстых стальных цепей и не имели никакой возможности к развитию или воплощению. А вот ругань жены прожигала эти цепи, словно бушующий огонь. И однажды я вспылил:

— Если я когда-нибудь пересплю с твоей матерью, вся ответственность ляжет на тебя.

— Что?! — взъярилась она.

— Если бы ты не напоминала об этом, мне бы и в голову не пришло, что зять красивой женщины может заниматься с ней любовью, — съязвил я. — Нас с твоей мамой разделяет лишь возраст. Кровного родства между нами нет. К тому же недавно в вашей газете была опубликована преинтересная история о молодом американце из Нью-Йорка по имени Джек, который развелся с женой и женился на теще.

Жена взвизгнула, глаза у нее закатились, и она рухнула в обморок. Я скоренько вылил на нее ведро холодной воды и стал тыкать ржавым гвоздем в точку между носом и верхней губой и в точку между большим и указательным пальцем. Целых полчаса провозился, прежде чем она стала приходить в себя. Она лежала, мокрая, в грязи, как одеревенелая высохшая лесина, вытаращив на меня глаза. В них сверкали и рассыпались лучики, лучики отчаяния, от которых меня бросало то в жар, то в холод. Хлынувшие слезы стекали к ушам. В тот момент я подумал, что единственное, что можно сделать, это совершенно искренне попросить у нее прощения.

Ласково называя ее по имени и сдерживая отвращение от тошнотворного запаха, я поцеловал ее в губы. При этом мне представились источающие аромат жареного мяса уста ее матери. Вот бы выпить глоток бренди и поцеловать эти уста: получился бы самый прелестный деликатес. Все равно что выпить бренди и съесть кусок жареного мяса. Как ни странно, годы не смогли стереть с этих губ очарование молодости, они и без помады были яркие и влажные и сочились сладким соком горного винограда. Губы же ее дочери не шли ни в какое сравнение даже с кожицей этого винограда.

— Не надо меня за дуру держать, — тоненьким голоском пропищала жена. — Я знаю, что ты любишь мою мать, а не меня. Ты и на мне-то женился, потому что влюбился в нее. Я тебе ее лишь заменяю. Целуешь меня, а представляешь губы матери, занимаешься любовью со мной, а думаешь о ее теле.

Ее слова были как нож острый. Я пришел в бешенство, но лишь слегка потрепал ее по щеке с деланным раздражением:

— Ох схлопочешь ты у меня! Сколько можно чепуху нести! Напридумывала не знаю что, бред какой-то. Люди узнают, так помрут со смеху. А мама твоя как рассердится, когда узнает… Я кандидат виноведения, человек солидный, это надо ни стыда ни совести не иметь, чтобы такие делишки обделывать, хуже животного.

— Ну да, не обделывал еще. Но тебе же этого хочется! Может, ты никогда на это не решишься, но думать об этом будешь все время. Не думаешь днем, так думаешь ночью; не думаешь, когда бодрствуешь, — думаешь, когда спишь; не сделаешь этого при жизни — сделаешь после смерти!

— Ты меня унижаешь этим, — вскочил я, — унижаешь мать, унижаешь саму себя!

— Не кипятись. Да будь у тебя сотня ртов, чтобы одновременно говорить сладкие речи, все равно меня не обманешь. Ах, что я за человек, зачем еще живу! Чтобы быть препятствием? Чтобы меня презирали? Чтобы считали виноватой? Умереть надо, и всё, умереть — и все кончено…

— Вот умру, и поступайте, как вам вздумается. — И она, размахивая крепкими, как ослиные копыта, кулачками, стала колотить себя по соскам.

Да-да, она лежала навзничь, и на высохшей грудной клетке выделялись лишь два похожих на черные финики соска. А вот у тещи груди — налитые, как у молодухи: не ослабли и не отвисли. Даже под шерстяным свитером толстой вязки они дерзновенно вздымались, как горные пики. Формами теща и жена отличались радикально, и это толкнуло зятя на край пропасти порока.

— Разве можно винить меня в этом? — не выдержав, рявкнул я.

— Я виню не тебя, а себя.

Разжав кулаки, она своими куриными лапами начала рвать на себе одежду. Отлетели пуговицы, и стало видно бюстгальтер. Силы небесные! Она еще и бюстгальтер носит! Ну ведь это все равно что обувь для безногого! Чтобы не видеть ее костлявой, высохшей груди, я даже отвернулся.

— Ну хватит. Довольно уже с ума сходить. Ну умрешь ты, а отец твой как же?

Она села, упершись руками в пол, и глаза ее сверкнули жутким блеском:

— Мой отец для вас лишь предлог, для него существует только вино. Вино, вино и вино! Вино даже женщину ему заменяет. Стала бы я так переживать, будь у меня нормальный отец!

— Первый раз встречаю такую дочь, как ты, — вырвалось у меня.

— Вот я и прошу — убей меня. — Встав на четвереньки, она стала раз за разом биться своей твердолобой головой о цементный пол, приговаривая: — На коленях прошу, кланяюсь, убей меня. На кухне есть новый нож из нержавейки, острый как бритва, сходи за ним, кандидат виноведения, и убей меня, умоляю, убей.

Она задрала голову и вытянула шею, тонкую, как у ощипанной курицы, зеленоватую с фиолетовым отливом. Кожа шершавая, три черные родинки, синеватые кровеносные сосуды — вздувшиеся и резко пульсирующие. Глаза подзакатились, рот расслабленно провис, лоб в пыли, через нее проступают капельки крови, волосы на голове всклокочены, как воронье гнездо. И это женщина? Но эта женщина — моя жена, и, честно говоря, ее поведение вызывало ужас, после ужаса — отвращение. Как тут быть, товарищи? Ее искривившийся в презрительной усмешке рот стал похож на разрез в автомобильной покрышке, и у меня появилось опасение, не сошла ли она с ума.

— Женушка, — сказал я, — пословица гласит: «Ставшие мужем и женой сто дней живут в любви и привязанности, после ста дней в супружестве чувства глубже, чем океан». Мы с тобой вместе уже много лет, разве я могу решиться убить тебя? Пойду лучше курицу зарежу: тогда мы сможем суп куриный сварить и поесть. А убью тебя — пулю получу. Тоже, нашла дурака!

— Значит, точно не станешь убивать меня? — негромко проговорила она, ощупывая шею.

— Нет, не стану!

— А я тебя все же умоляю — убей. — И она провела по шее рукой, словно уже держа тот острый как бритва нож. — Р-раз — вот так легонько провести — и вены на шее перерезаны, и кровь хлынет фонтаном. Через полчаса от меня останется лишь прозрачная кожа, и тогда, — продолжала она с угрюмой улыбкой, — ты сможешь спать под одним одеялом с этой старой чертовкой, которая пожирает младенцев.

— Что за чушь ты несешь, сучка поганая! — грубо выругался я.

Нелегко, товарищи, довести такого воспитанного и интеллигентного человека, как я, до грязной ругани, но моя женушка довела меня просто до белого каления.

— Какая чушь, етит твою… — кипятился я. — С какой стати мне убивать тебя? Мне это надо? За добрым делом ты ко мне не обращаешься, а вот за таким — пожалуйста! Кому хочется, тот пусть тебя и убивает, а меня уволь.

С этими словами я в бешенстве отступил в сторону. «Если мне с тобой не совладать, — думал я, — то неужто от тебя не убежать!» Схватил бутылку «Хунцзун лема» и с бульканьем вылил в рот. Не забывая при этом краешком глаза наблюдать за ней. Неторопливо встав, она усмехнулась и направилась в кухню. Сердце екнуло, когда я услышал звук льющейся из крана воды. Я осторожно двинулся вслед: она стояла, подставив голову под сильную струю. Согнувшись под прямым углом и выставив костлявый зад, она двумя руками опиралась о грязные края раковины. Зад у моей женушки что два окорока, которые вялили на ветру лет тридцать. Вот уж не стал бы сравнивать эти пересушенные окорока с округлыми ягодицами тещи. Но те так и стояли перед глазами, и наконец я понял, что ревнует жена не совсем чтобы без причины. Белоснежная и наверняка ледяная струя воды с шумом падала ей на затылок и разлеталась множеством брызг. Волосы превратились в клочья пальмовой коры, покрытой белыми пузырями, а из-под воды доносились всхлипывания: так квохчет подавившаяся кормом наседка. Я испугался, что она простудится, и на какой-то миг в душе шевельнулась жалость. Показалось, что, подвергнув эту тщедушную женщину таким мучениям, я совершил тяжкое преступление. Я подошел к ней и дотронулся до спины: холодная как лед.