Портрет мужчины в красном - Джулиан Барнс

Но граф не был бы графом, если бы мягкой поступью ушел в спокойную ночь; ему претила философская ипохондрия. Свой уход он сопроводил характерным женоненавистническим прощальным аккордом. Родственница некой мадам Арман де Кайяве долго питала иллюзию, будто граф в нее влюблен, и бомбардировала его письмами. По завещанию ей достался небольшой ларец. Его самолично доставил наследнице душеприказчик графа. По такому случаю дама пригласила к себе подруг, чтобы те стали свидетельницами торжественного момента. В их присутствии она подняла крышку ларца. Внутри лежали ее письма к графу. Нераспечатанные.

Как говорил Бодлер, дендизм – это «институт, трудно поддающийся определению, такой же странный, как дуэль». С обоими институтами решительно покончила Первая мировая война. Но дуэль стояла на несравнимо более прочных позициях. Одной из причин ее поразительной жизнестойкости (в Англии дуэли давно канули в прошлое, но здесь речь идет о Франции) стала соответствующая идеология. В определенных кругах к дуэли подстрекала, как выразился Мопассан, клоунесса-честь, вне зависимости от конкретного повода (такого, например, как необычайная стройность Сары Бернар в роли Гамлета), поединок всегда осеняла высокая идея: моральное возрождение нации после катастрофического поражения в 1870 году. Дуэль не только служила высочайшей формой состязательности и требовала высочайшего проявления мужского начала. Наряду с этим, как утверждал поэт националистических убеждений Шарль Пеги, этика дуэли была не менее важна, чем ее практика. Такая закалка души призвана была помочь французам одержать верх над беспощадными, аморальными, нечестивыми пруссаками.

Одна из последних довоенных «литературных» дуэлей состоялась между Полем Эрвье, близким другом Поцци, и Леоном Доде, его же заклятым врагом. Однако причиной стал вовсе не Поцци, который, к слову, не присутствовал на их поединке в Парк-де-Пренс в июне 1914 года. Дуэлянты познакомились «возле письменного стола Альфонса Доде». Эрвье не пользовался покровительством знаменитого романиста, но был одним из его любимых писателей нового поколения. Леон, десятью годами моложе Эрвье, тоже поначалу восхищался им, но с годами стал замечать, что тот тяготеет «к иудейской среде» и «официальным республиканским кругам»; он презирал стремление Эрвье к светским успехам, к шпаге и мантии академика. Переломным моментом в их отношениях стало, как и для многих, дело Дрейфуса, в котором Эрвье занял, по выражению Доде, «сторону Антифранции» (читай: сторону Антихриста) и, «делая такой выбор, преследовал личную корысть». После этого превращение былой дружбы в шаг на пути к ссоре и неминуемой дуэли было предрешено.

Истинные причины, довольно запутанные, точнее, довольно многочисленные, назревали давно. Версия Доде такова. В ту пору, когда власти «преследовали верующих», он присутствовал на суаре у Анны де Ноай. Эрвье, «чтобы подольститься к одному депутату-радикалу из числа приглашенных», начал клеймить «мракобесие» доминиканцев и иезуитов, «как не снилось и самому Омэ»[111]. Но до формального разрыва оставалось более десятка лет: как утверждал Доде, Эрвье в споре «объединился с драматургом-израэлитом Бернштейном» против него. Предмет спора – видимо, как несущественный – даже не упомянут. Когда ясным июньским утром противники сходятся в Парк-де-Пренс, в голове у Доде, который целится в Эрвье, проносится, по его собственному признанию, следующее: «Он думает, я порвал с ним из-за Бернштейна. Но в действительности причиной послужила его антиклерикальная тирада на авеню Анри-Мартен».

Впрочем, Доде высказывает и совершенно другое объяснение casus belli[112]. В Европе назревает война (приветствуемая реваншистами, в том числе и самим Доде), а Эрвье выступил в Студенческой ассоциации с речью, в которой объявил себя поборником «вселенского мира» и «всемирного счастья». Да он не только карьерист и лизоблюд, но и трус, предатель, пораженец! Доде, который даже в пустой комнате мог найти врага, разбушевался: «Его нарастающее раболепие вызывало у меня чувство гадливости, о чем я ему и сказал, не стесняясь в выражениях». Эрвье прислал к нему секундантов; состоялась дуэль, враги сделали по два выстрела каждый, но безрезультатно. В связи с этим Доде уже заявляет, что в голове у него, когда он целился в Эрвье, пронеслось: «…для меня одинаково неприемлемо с точки зрения морали и ранить его, и самому получить от него рану».

Затем Доде вспоминает другие свои дуэли того же периода, когда его противниками были «очаровательный» адвокат и журналист Жорж Кларети, а также пресловутый «драматург-израэлит» Бернштейн. Рассказывая, каким «неистовым и лояльным» показал себя его противник Берншейн, Доде впадает в сентиментальность. И продолжает: «Одно из величайших преимуществ дуэли заключается в том, что она позволяет устранить враждебность между противниками и за счет пустяковой раны выпустить яд из светской жизни, которую так легко отравить». В этом сквозит наивность, смешанная с лицемерием, поскольку Доде своей журналистской и политической деятельностью сам регулярно впрыскивал яд в светскую жизнь. И кстати, «враждебность» между ним и его нынешним противником уже, судя по всему, была полностью устранена: не зря же он теперь описывает Эрвье как «наглядный пример писателя, которого сокрушили Академия, салоны и официальная политика». Тот образ мыслей, который Мопассан тридцатью тремя годами ранее назвал «менталитетом Больших бульваров» («вздорный, бездумный, вихревой и гулкий»), представляется куда более близким к реальности, чем рыцарская, назидательная этика чести у Пеги. В любом случае через два месяца ни Эрвье, тогда пятидесятисемилетний, ни Доде в свои сорок семь вряд ли стали бы рваться в окопы. Да и вся эта история с заблуждениями, похоже, нисколько не увеличила шансы на победу французов над немцами в предстоящей схватке.

• О чем думал Эрвье, когда целился (возможно, только для видимости) в Доде?

• Что говорила мадам Лот?

• Что говорила Тереза?

• Повлияло ли на психику Жака Поцци то, что он был поздним ребенком?

• Насколько заслуживает доверия пафос дневника Катрин: можно ли полагаться на крайности там, где отсутствует золотая середина?

• Мог ли хоть кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь сделать ее счастливой?

• Что конкретно подразумевал Поцци, говоря, что во время свадебного путешествия ему пришлось «пойти на решительные, почти насильственные меры» по отношению к Терезе, чтобы оторвать ее от родительской семьи? Во избежание скороспелых выводов необходимо сопоставить эту фразу с решительным высказыванием овдовевшей Терезы о начале их супружеской жизни: «Мы были счастливы».

• Кто кого старался убить на дуэли, а кто просто лицедействовал? Эрвье и Доде сделали по два выстрела каждый: не стоял ли за этим трезвый расчет?