Пером и шпагой - Валентин Пикуль

— Императрица, — произнес Шувалов, дернув щекою, — желает вас видеть… Следуйте за мной не чинясь! «Вот оно.., начинается, подступает и ко мне беда». Галереи дворца были пусты. Под грузным шагом инквизитора трещали расшатанные паркеты. Мелкими шажками, семеня от волнения, будущая «Семирамида Севера» бежала за Шуваловым.

«Неужели Бестужев предал меня? Или — Апраксин не дожег?» Елизавета поджидала невестку в туалетной комнате — длинной, как чулок. В простенках трех окон стояли узкие столы с зеркалами, и полно было мазей, духов, помад и скляниц. Здесь же был и муженек Екатерины, Петр Федорович, а из-за ширм (как всегда) торчал парик Ваньки Шувалова.

Это был бой, и надо было его выиграть.

— Отпустите меня.., не мучьте! — простонала она как можно жалобней. — Я уеду куда угодно и не стану более досаждать вашему величеству…

— Дура! — спокойно ответила ей Елизавета. — Куда же мне отпустить тебя? О детях-то подумала? Или ты кошка какая.., родила, и хвост трубой?

Ответ Екатерины был продуман заранее:

— Мои дети — в ваших руках, и вы им лучше родной матери!

Это тронуло жалостливую императрицу:

— Чем же ты жить будешь у своих немцев? Чай, и сами по чужим дворам побираются, кускам рады-радешеньки… Батюшка, даром что прынц, а едва до генерал-майора по службе вытянул. Да я таких генералов на един свой день по десятку пеку.

— Проживу-у, — тонко завывала Екатерина. — Чем ранее жила, тем и ныне жить стану…

— Подумай! Мать-то твоя в Париже, сама ведаешь, в бегах от мужа с любовником объявилась. Сама до чужих хлебов ищется, будто нищенка. Да и слава-то ее — велика ли? Кому вы нужны окромя вашего Цербста? Да и в Цербсте-то своем прожить по-людски не сумели…

Елизавета велела ей подняться, и в одной из ваз Екатерина заметила свернутые в трубку письма, — свои письма! Громадным усилием сдержала себя, чтобы не вскочить и не бежать, бежать, бежать — прямо по снегу, пока не останется за спиной страшная Россия…

«Какие это письма? Те или не те?» Елизавета тем временем скрылась за ширмами, беседовала со своим племянником. Что они говорили — не слышала Екатерина, только раз прорвался из-за ширм голос Петра:

— Она упряма и зла… Я не могу видеть ее! И тогда Екатерина, вся покраснев от натуги, закричала о несправедливости. Она кричала о загубленной юности.

О горьком материнстве без детей, которых только рожала, но никогда их не видела. Елизавета Петровна, как женщина бывалая, душою пообмякла: конечно, нелегко бабе, когда любовниц, словно собак, ей муж на шею вешает.

— Но и ты хороша, голубушка! — укоряла Елизавета. — Воображаешь, будто умней тебя и нет никого в России! Почто мешаешься в дела, кои тебя не должны касаться? Как ты осмелилась писать к Апраксину? Почему он получал от тебя приказы грозные? Ты что — сенат? Или — генералитет мой?

Екатерина актерски разыграла свое возмущение:

— Я? Писала?.. Да мне и в голову бы не пришло рассылать приказы Апраксину. Я ведь не ребенок.

— Вот они, письма-то твои, — кивнула Елизавета на вазу. — И теперь ты отрицать вину станешь?

Но по неуверенному голосу тетушки Екатерина поняла, что это не «те» письма, которых надо бояться, и выпрямилась:

— Так выньте их и прочтите: каковы там приказы мои к армии?

Елизавета, побагровев лицом, топнула на нее ногой:

— Смотри мне, цыц!.. Эвон, Бестужев-то показывает с опросу, что и другие письма от тебя были.

— Врет! — И Екатерина тоже топнула.

Елизавета Петровна приблизилась к ней вплотную; через блестящее платье и кружева Екатерина теперь ощущала все тепло ее горячего тела.

— Это на кого же врет? На тебя, милая?

— Врет, все врет! — кричала Екатерина, плача. — Врет он!

Елизавета поддернула рукава платья (признак гнева).

— Ну, и ладно, — сказала густо. — Коли он на тебя врать смеет.., на тебя, родшую престолу наследника, так я пытать его велю!

И, сказав так, императрица впилась глазами в лицо невестки: выдаст или не выдаст? Но лицо Екатерины было как маска.

— И пытайте! — ответила она. — Огнем его, злодея!

— Граф Ляксандра, — повернулась к ширмам Елизавета. — Чай, ты слышал, что я сказала ныне?

И откуда-то из угла, словно из бесовской преисподни, раздался глас великого инквизитора империи:

— Слышал… Я все, матушка-осударыня, примечаю. Не бойсь!..

Екатерина только под утро вернулась к себе. Главное сделано: бой она выдержала, пока ее не тронут. Легла в постель, укрылась с головой и стала думать. Нет, Понятовский совсем не то, что ей сейчас надо… Кто из мужчин поймет ее?.. И с мечтами о сильном и властном друге она заснула. Сон ее был всегда крепким, здоровым.

* * *

Бестужев еще целый год казнился под судом, наблюдая, как судьи разворовывают его богатства. Суд вынес ему — смерть! Башку с плеч, и дело в архив. Но Елизавета была верна своей клятве — никогда не подписывать смертных приговоров, и Бестужев отправился в ссылку, в одну из можайских деревень, которую от горя наименовал «Горетово». Там этот циник вдруг прикинулся святошей и написал книжку с характерным названием: «Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения…» Читатель вправе спросить у меня:

— Почему же не были отмщены главные преступники? Именно те, по вине которых армия Апраксина бежала после явной победы?

Но дело в том, что концы заговора были очень хорошо схоронены в воду, и Елизавета Петровна сама ничего толком не знала. За семью замками хранились важные бумаги, которые до нашего века знали только двух читателей.

Этими читателями были два русских императора: Александр II и Александр III, — только они (два самодержца) знали тайну прямой измены Екатерины, уже носившей титул «Великой».

И лишь в начале XX столетия была опубликована переписка Екатерины с Вильямсом, давшая истории материал для позорных разоблачений. Документы полностью восстановили картину измены, о которой в 1758 году Елизавета могла только догадываться.

Известный советский академик (а тогда еще молодой историк) Евгений Тарле в 1916 году написал блестящую статью о том, как великая княгиня Екатерина с Бестужевым, вкупе с Вильямсом, за деньги продавала интересы России!

— Ужасно, ужасно… — вздыхал по вечерам маркиз Лопиталь. — Франция быстро теряет уважение мира, голоса ее послов уже не выслушиваются с прежним почтением. Страшно подумать: Париж рукоплещет… Фридриху! До чего мы дожили?

— Что удивляться этому? — отвечал де Еон. — Цветы очень хорошо пахнут. Но после тонкого аромата всегда наступает гниение. Опытность и расцвет государства есть и начало его упадка. А монархия у нас одряхлела, и Францию ожидают катаклизмы площадей и улиц. Патриотизм давно заглушен ненавистью к Версалю…