Пером и шпагой - Валентин Пикуль

И потом он уже никогда не будет счастлив в своей жизни.

И это произойдет очень скоро!

Из допросов Апраксина становилась ясна картина предательства «молодого двора». Инквизиция нащупывала причины бегства армии: великий канцлер Бестужев-Рюмин, этот зарвавшийся карьерист, русские штыки, приставленные к сердцу врага, развернул внутрь России, дабы устрашить ими своих личных врагов…

Был зван ко двору (скорее, для полноты впечатления) и генерал Виллим Фермер.

— В чем суть бесславной ретирады? — гневно спрашивала его Елизавета.

— Как человек непридворный, генерал, ты отвечай по совести: почто Кенигсберг не взят, а моя армия на зимних квартирах обретается? Почто слава армии русской на весь божий свет омрачена стала бегством обратным?

Фермор, у которого тоже рыльце было в пушку, начал отстаивать Апраксина, — грязная рука мыла грязную руку:

— Как перед богом, по сущей правде скажу: недостаток лошадиной субсистенции — единая причина тому, что лошади, в совершенную худобу придя, не дозволили ваше величество викториями возрадовать. А уж как мы желали того — бог видит и все знает. Лошади вот.., беда с ними!

То есть Фермор попросту свалил все на лошадей…

Воронцову императрица сказала потом:

— Что же мне так и оставаться теперь в дурах?

А через несколько дней до Петербурга дошло известие о полном разгроме австрийских войск под Лейтеном и Лис-сой. Это было уж слишком: сначала Россбах, потом Лейтен.

Елизавета стояла возле туалетного столика. Банки с помадами вдруг полетели, звеня, на пол, и она осела, тяжело и грузно, на турецкие пуфы. К ней сразу подбежали, стали кричать:

— Кондоиди сюда… Фуассодье зовите! Елизавета открыла глаза, чуть двинула рукой.

— Ы-ы… ы-ы-ы…, а! — промычала.

С нею случился обморок, очень похожий на тот, что был в Царском Селе. Но она скоро оправилась. Ряды придворных сильно поредели, и она это заметила:

— Где князь Трубецкой, жаба старая?

Ей доложили: отбыл к великой княгине, дабы поздравить с новорожденной. Елизавета велела звать вельможу обратно.

— Слушай, князь — сказала она ему, — ты бы хоть постыдился. Высох уж весь, душа корсетом только и держится, а наперед удочки кидать умеешь… Да подохнешь ты раньше меня! Не спешите вы невестке моей кланяться. Еще успеете накланяться.

— Матушка, — заползал Трубецкой у нее в ногах, — дозволь ручку тебе поцеловать.., красавушка ты наша.., херувимная!

— Иди ты к черту, князь, нужны мне твои поцелуи… А это у тебя откуда? — спросила она, заметив на кафтане вельможи польский орден Белого Орла.

Выяснилось, что по указке Бестужева польские ордена раздает в Петербурге граф Понятовский, — дело уже совсем нечистое.

— Ах, этот «партизан» еще не убрался?

— И не уедет, — подсказал из-за плеча Шувалов, — ибо канцлер Бестужев свой личный интерес в нем соблюдает.

— Кроме интересов государственных в столь грозное время не мочен канцлер личных интересов иметь!

Нарастала гроза. За стенкой тихо и жалобно, словно мыши в амбаре, попискивали фрейлины. Лакеи передвигались с посудою «на воздусях». Камергеры попрятались за лестницами… У-у-ух!

Явился лейб-медик Кондоиди с пузатой чашкой:

— Васа велицества, декокт отлицный.., выпейца!

— Выпей уж сам, коли ты так меня любишь.

Отмахнувшись от лекарств, Елизавета Петровна залпом осушила бокал с венгерским вином. И — объявила:

— Бал! Назло всему — балу быть завтрева. Дамы чтобы в мужнем явились, а мужья чтобы в юбках были. Тех же, кои от бала отлынят, того штрафовать в сто рублев… взыщу!

Пять часов провела в духоте туалетной комнаты, пока массажи и эликсиры не вернули ей очарования молодости; Нос вот только сплоховал! А так-то она была — хоть куда. Правда, нос этот (под страхом наказания) писался художниками исключительно анфас, с лучшей его стороны. А в профиль портретов Елизаветы почти не существует, кроме случайного медальона на кости работы Растрелли…

В костюме голландского матроса плясала императрица. Летела в присядке, сшибая кадки с деревьями померанца. В показной веселости был и немалый смысл: то, что случилось после царскосельского припадка, уже не должно повториться! Лопиталь был почти влюблен в этого «матроса», но остерегался повторить роман, погубивший когда-то маркиза Шетарди. Россбах был неважной картой в игре французов, и Елизавета, чтобы утешить посла, самолично взбила ему сливки с клубникой:

— Кушайте, маркиз. Военное счастье, как и счастье любви, всегда переменчиво… Граф Николя, — позвала она Эстергази, — идите к нам. Сознайтесь, что после Лейтена кошки скреблись в вашей душе?

В самый разгар куртага она сознательно удалилась в одну из задних укромных комнат, где бил из полу прохладный фонтанчик. Сопровождали ее только Лопиталь и Эстергази. Лакеи подали напитки и вина — удалились тоже.

— Я понимаю, — проговорила она, — что не Апраксин виноват в ретираде, а персоны умней его и значительней… Но вот что делать с Бестужевым — право, не придумаю!

Между тем де Еон оставался в зале среди танцующих. Издали он наблюдал за поведением вельмож. Мрачный и полупьяный, великий канцлер Бестужев озабоченно терся возле запертых дверей, за которыми укрылась с дипломатами императрица. Тут же прохаживался, фыркая, великий князь, а поодаль блуждал Воронцов… Три человека, столь враждебные друг другу, изнывали от страха: что происходит за этими дверями? О чем беседует Елизавета с послами?.. Какая-то буря назревала над этим веселым балом, и Воронцов не выдержал — сказал великому князю:

— Почему бы вам не пройти к своей тетушке?

— Вот еще! — отвечал урод. — Я не желаю быть в обществе этих арлекинов… Боже! — схватился он за лысенькие виски. — За что меня наказала судьба, осудив прозябать в этой проклятой стране? Почему не отпустят меня на родину? Чин прусского поручика — большего я не желаю!

— Вы станете русским императором, — приблизился Воронцов.

— Но командовать батальоном в Потсдаме гораздо занятнее, нежели управлять страною попов, подьячих и бездельников… Капут России! Фридрих велик, Фридрих непобедим!

О чем беседовала императрица с послами — можно было только догадываться. Но и Лопиталь и Эстергази вышли от нее довольные.

Коалиция Австрии и Франции разваливалась, неспособная выдержать железных ударов Пруссии, и теперь Россия должна была спасать положение.

* * *

Конференция при дворе усиленно трудилась. Споров не было, все сошлись на едином мнении, которое звучало примерно так:

— С горечью примем за правду: король Пруссии силен, и от успехов своих в немалое фурийство приходит. Далее воевать таким побытом нельзя. Союзники наши более мародерствуют да контрибуции с городов взыскивают. Война же — не грабеж, а суть единоборство политическое. Посему, судари, России надобно силой вмешаться в общую стратегию Европы, как в свои дела собственные, и — не мешкать ныне!