Пером и шпагой - Валентин Пикуль

— Спасибо тебе, мой верный Пяст!

* * *

Затихло все… Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах, когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь встретил его словами:

— О, вот и вы, моя крошка… Вы что-нибудь понимаете?

— Я, видно, недалек от истины: не случись тогда припадка с императрицей в Царском Селе — и Пруссии уже не стало бы в этом году. Мало того, французам не пришлось бы краснеть и за этот проклятый Россбах… Апраксин — только пешка, исполнитель чужой зловредной воли! Кстати, Понятовский еще здесь?

— Да при чем здесь этот фат?

— Понятовского надо выбросить из России, как выбросили Вильямса: именно через его руки проходит связь канцлера с великой княгиней. И даже дальше — вплоть до Берлина!

— А вы знаете, у Екатерины скоро должен быть ребенок. И вот императрица, дабы упрочить коалицию против Фридриха, желает, чтобы король Людовик крестил младенца из дома Романовых!

— Вы, маркиз, сказали ей, что это невозможно?

— Напротив, я уже обещал Елизавете, что так и будет.

— Но как же можно обещать за.., короля?

— Король — мужчина! А разве мужчина вправе отказывать женщинам в их просьбах, пусть даже неловких?

Де Еон, как первый секретарь посольства (к тому же облеченный «секретом короля»), не слишком-то считался с маркизом и поспешил повидать венского посла Эстергази… Австрийский магнат половину дня просиживал в серной бане. Красные, как скорлупа вареных раков, громадные язвы испещряли тело знатного аристократа.

— Вас не удивляет, — спросил он, — странное совпадение между припадком Елизаветы и отступлением армии Апраксина?

— Об этом говорят всюду, — усмехнулся де Еон. — Штопать брюссельские кружева сапожной дратвой не всегда удается…

Эстергази чуть не выскочил из ванны:

— А вы попробуйте доказать императрице, что Бестужев ей не верен! Елизавета привыкла к нему, как к негодной собаке, которую держат за старую верную службу. Гнев императрицы можно вызвать только одним обстоятельством…

— ..если, — подсказал де Еон, — она узнает, что в отступлении армии Апраксина повинен сам канцлер! Но для этого, господин посол, придется обнажить все секреты Ораниенбаума.

— Именно так! — заплескался Эстергази в желтой воде, над которой облаком нависал горячий зловонный пар.

На следующий день Бестужев-Рюмин встретился с Лопиталем — и между прочим — сказал:

— С крайним неудовольствием, маркиз, был извещен вчера о прибытии сюда кавалера де Еона. Сей бестолковый человек весьма опасен и, боюсь, способен возмутить империю.

Канцлер так и заявил: «возмутить империю».

— Вы протестуете, господин канцлер, как частное лицо или…

— Нет! Как лицо официальное, и протест мой формален.

— Будет лучше, — обозлился Лопиталь, — если вы объясните своим союзникам причины бегства вашей армии из Пруссии!

— Отсюда правды не видать, — сразу притих Бестужев. — Апраксина, хотя он и друг мне, я не оправдываю. Но.., провианта нехватка. Да и раненые! Теперь и осень пришла; до весны армию побережем, а на следующий год снова в поход выступим!

Но вице-канцлер Воронцов, наоборот, радовался приезду де Еона, и с его помощью кавалер добился отзыва Понятовского.

* * *

Понятовский (как верный ученик Вильямса) объявил себя больным и отказался выехать в Варшаву до выздоровления. Но продолжал посещать сборища — все такой же неувядающий и напыщенный.

Однажды в доме Олсуфьевых де Еон подвыпил не в меру и бросил ему в лицо слова:

— Впервые слышу о мошенничестве как о болезни! Это что-то новенькое в медицине… Гиппократ, где ты? Понятовский поморщился:

— Оставьте меня, вы.., несносная жертва природы, сделавшей вас похожей на женщину! Где ваше мужество? И через весь стол молнией вытянулась шпага де Еона:

— Вот оно! Блесните же своим мужеством, граф! Понятовский слегка тронул эфес своей шпаги, укрытой в перламутровых ножнах:

— Мое положение посла не дает мне права отвечать на дерзость любого пьяного анекдотиста. Но если вам так угодно…

— ..то я постою за вас! — раздался грубый голос, и прямо на маленького де Еона двинулась гора голштинского мяса.

Какой-то прихлебатель из Ораниенбаума был вытолкнут на поединок вместо Понятовского, и де Еон успел заметить, что вытолкнул его граф Брокдорф (камергер великого князя).

Гришка Орлов, не пропускавший в Петербурге ни одной попойки, был тут же; проворно он выставил прочь хозяина дома Олсуфьева:

— Иди, иди, Адам Васильич… И без тебя народу хватает!

— Граф Брокдорф! — крикнул де Еон. — Что вы там шушукаетесь?

— На всякий случай, я бы вызвал врача…

— Глупости! — ответил де Еон. — Я уж постараюсь, чтобы здесь не воняло аптекой. Граф Понятовский, хочу предупредить вас: хоронить эту скотину вы будете на свой счет, ибо я не настолько богат, чтобы сорить деньгами на траурные колесницы…

Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по углам столы, торопился — как на свадьбу.

— Давай скорее, — говорил он. — Чего тянуть-то? Голштинец, громыхая сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая шпорами.

— Да не спешите умирать! — осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с лица голштинца. — Поверьте, — рассмеялся он, — вам так больше идет… Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам…

Ударом снизу он выбил оружие из рук противника:

— Поднимите свою дубину, остолоп! И еще раз выбил, издеваясь:

— Снимите ваши ужасные сапоги — вам будет легче прыгать…

Но тут (раньше времени) Гришка Орлов возвестил:

— Минута кончилась, пора выпить.

— Это дело! — воскликнул де Еон и ударом в сердце убил голштинца тут же, повалив его среди объедков и битых бутылок.

А кончик шпаги поднес к самому носу Понятовского.

— Это был «полет чижа», — сказал де Еон. — Удостоверьтесь, что моя шпага, как и моя совесть, даже не сохранила следов крови (Понятовскяй скосил глаза на лезвие: ни капли крови — удар был стремителен). Я прошу, — продолжал де Еон, — всех помнить об этом! Всех, кто считает меня «жертвой природы»…

В этот вечер Гришка Орлов занял у него рубль. Убийство какого-то безродного голштинца было шито-крыто, но все же дошло до Елизаветы, и гнев ее обернулся вдруг нечаянной милостью… Воронцов вызвал де Еона к себе.

— Ее императорское величество, — объявил он, — полагает, что вам, шевалье, следует подумать о своем будущем.