Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

***

Подведем итоги. Мне хотелось проинтерпретировать исторический смысл одного из проектов ранней постсоветской эпохи – публикации записок «простой женщины» Евгении Киселевой, рассматривая этот проект как попытку переориентировать традиционные отношения между «интеллигенцией» и «народом». В отличие от предшественников, интеллектуалов советского прошлого, постсоветские интеллектуалы в своей новой роли не «законодателей», а «толкователей» не преследуют цели донести культуру и сознательность до народа. Они также не замечают попыток Киселевой историзировать свою жизнь и ее навыков нарративного письма. Им трудно выполнить ее желание: назвать историю ее жизни именем автора. Они сожалеют, что она пытается «играть не на своем поле» (в письме, в литературе, в обществе), предпочитая, чтобы она оставалась «самой жизнью». Они отвергают желание Киселевой видеть ее письмо откорректированным с помощью редактора в соответствии с языковыми нормами. В результате они отказывают крестьянскому автору в ее желании играть на одном поле с интеллигентами, предлагая ей роль «бессубъектного человека», а ее запискам – статус «наивного письма», который определяется с помощью аппарата западной социологической мысли. Эта вторая история – история публикации записок Киселевой – иллюстрирует один из способов, которым русский интеллигент старается сделать себя релевантным в новое постсоветское время.

В частях 2 и 3 этой книги мы последовательно прочли два текста – один принадлежит перу женщины-интеллигента, другой – перу едва грамотной женщины. Оба они вошли в общий корпус личных документов советского опыта. Между двумя текстами имеется разительное сходство, несмотря на все отличия. Прежде всего, оба автора одержимы непреодолимым желанием проецировать свою жизнь в публичное пространство, открытое взорам современников, которые узнают, поймут и запомнят. Оба автора пишут из глубины домашней сферы о жизни, находящейся под угрозой. Эти тексты сходны и по форме, приспособленной к общей цели фиксирования и сохранения интимной жизни. Так, оба текста имеют этнографическое качество. Оба соединяют временную перспективу дневника (здесь и сейчас) с ретроспективным взглядом мемуаров. Оба текста стараются буквально воспроизвести речь, а также заключают в себе элементы представления, или перформанса (у Чуковской – театра, у Киселевой – кино), – они как бы стремятся не только рассказать, но и показать. В результате эти тексты воссоздают для читателя картину интимной домашней жизни с особой наглядностью, как бы приглашая читателя к соучастию. Оба текста нуждались в медиаторах и редакторах, чтобы дойти до читателя, и они опубликованы в сложном обрамлении. (По этой причине оба эти текста – продукты интеллигентской культуры.)

Эти тексты выбраны мной благодаря их исключительному качеству и сильному впечатлению, которое они оказывают на читателя. Эти исключительные документы созданы женщинами, что подтверждает известный тезис о том, что женщины являются главными хранителями памяти, особенно когда речь идет об интимной сфере.

Различия также бросаются в глаза. В некоторых отношениях эти две женщины как будто жили в разных странах. Так, для Киселевой сталинский террор, сыгравший формообразующую роль в жизни и тексте Чуковской, не играл никакой роли, как будто его и не было. Как и подозревала Чуковская, человек деревенский и человек городской, интеллигентный и неинтеллигентный знают и помнят разное. Пользуясь ее метафорой, два подвала памяти, Чуковской и Киселевой, находятся в разных зданиях.

Но так ли это? В конце концов в жизни Киселевой война играла роль, сходную с той, что террор играл в жизни как Чуковской, так и Ахматовой. Заметим также, что эти тексты устанавливают непрерывность и глубинную связь между периодом тридцатых – сороковых и шестидесятых – восьмидесятых годов: страх (Чуковская и Ахматова боятся нового террора, Киселева – новой войны). В конечном счете оба текста описывают интимную жизнь, сформированную и деформированную под давлением исторических и политических факторов, и оба показывают, как в домашнее пространство вторгается советское государство, а с ним – катастрофическая история ХХ века.

Мне кажется, что главное сходство между этими двумя текстами состоит в том, как авторы соотносят свою жизнь с советским государством, а через государство – с историей. Нет сомнения, что имеется огромная разница в отношении двух авторов к советской власти. Мы видели, что Киселева благодарит Брежнева и Горбачева не только за их руководство в борьбе за мир, но и за благополучие своих близких и за свою пенсию. Ее желание соучастия в советской власти, хотя бы в форме обращения к телеэкрану в ее комнате или со страниц тетрадок, посланных на киностудию, кажется диаметрально противоположным отвержению власти у Чуковской и Ахматовой, которые считали именно советское государство виновным в своем страдании и в гибели близких. И тем не менее переживание, которое заставило Киселеву взяться за перо, имеет много общего с чувством, которое подвигло Чуковскую принять на себя роль автора-свидетеля своей и чужой жизни. В обоих случаях автор говорит с позиции человека, который, хотя и с противоположной оценкой, считает себя субъектом советского государства, и в обоих случаях автор потому вписывает себя в историческую и политическую рамку, что она обещает знаменательное место в истории (даже если автору так и не удастся получить собственную квартиру, а не комнату в коммуналке).

В предисловии к изданию «Записок об Анне Ахматовой» (в 1966 году) Лидия Чуковская писала о трудностях ведения дневника в годы террора:

Дневники Чуковской и ее сны не сохранились. (Сохранились записи Чуковской об Анне Ахматовой, описанные в предыдущей главе, – дневник чужой жизни, который ей давался легче, чем записи о жизни собственной.) В эпоху террора многие современники записывали свои сны, и эти сны дошли до нас. Дневники и воспоминания советского времени содержат в себе множество снов, главным образом политических по содержанию, и в большей части речь идет именно о терроре. Эта глава посвящена записям таких сновидений.

Речь здесь пойдет не о психологическом толковании сновидений, к какому прибегает психоаналитик (в диалогической ситуации терапевтического сеанса), а об интерпретации повествований о снах, включенных в дневники и мемуары. Именно записи снов представляют собой исторические свидетельства. И тем не менее думаю, что основополагающие идеи Фрейда о снах применимы и в этом случае. Как многие из тех, кто анализирует сны как тексты, я кое-что заимствую у Фрейда, а кое-что отбрасываю. Заимствую герменевтический подход к сновидению, рассматриваемому как символический язык индивидуальной психики, а также конкретный анализ того, что Фрейд назвал «работой сновидения», то есть стратегий смыслообразования во сне. Разумеется, работая со снами далеких эпох, приходится отказаться от сбора свободных ассоциаций, вызываемых у субъекта элементами сновидения, однако в распоряжении читателя дневников и мемуаров имеется иная стратегия: поиск ассоциаций, в которые образы сна вступают в контексте всего повествования. Отбрасываю я и принцип предпочтения скрытого содержания сна явному (поверхностному), которого придерживался Фрейд, а также его настойчивое стремление свести функцию снов к исполнению желания. От этих положений отказались многие современные психоаналитики263. В некоторых современных исследованиях психоаналитического направления сновидения, независимо от их психогенеза и психологических функций, рассматриваются как символическая репрезентация жизненной ситуации и эмоционального состояния субъекта264. Психоаналитики герменевтического толка видят в снах «субъективность в чистом виде», то есть манифестацию тех «принципов организации и тех доминантных лейтмотивов, которые бессознательно моделируют и тематизируют психологическую жизнь человека»265. При этом исследователи исходят не из того, что сны являются символами, а из того, что сны могут субъективно переживаться как значимые и символические.