Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

Подготовив свои старые записи снов к печати, Берадт сопроводила их краткими интерпретациями, причем она не придерживалась определенной методологии анализа сновидений (и вовсе не прибегала к психоанализу). Для Берадт записанные ею сны отражали попытки их «авторов» выразить невыразимое, и она трактовала образы этих снов как эмблемы «condicio humana при тоталитарном режиме». Об авторах снов она почти ничего не пишет (указывает только возраст и профессию).

В этой замечательной коллекции приведены сны, в которых человек видит собственное тело (руку, поднимающуюся в гитлеровском салюте) отчужденным. Имеются там и сны, прямо говорящие о необходимости молчать. Описаны сны, говорящие о бытовых проявлениях стремления к конформизму, например желании быть блондинкой. В одном из снов (процитированном Козеллеком) спящая видит, что говорит по-русски (на языке, которым наяву не владеет) – для того чтобы не понять саму себя, если она скажет что-нибудь запретное о государстве. Во многих снах фигурируют реальные и воображаемые технологические приспособления – радио, громкоговоритель, телефон, через которые власть обращается к частному человеку и которые фиксируют его слова и мысли. Такие образы, напоминающие о поэтике сюрреализма, как бы представляли собой метафоры странной реальности гитлеровского режима (79). Гитлер часто является в снах своих подданных. Кажется, что в годы Третьего рейха многие люди видели похожие сны (12). Снились им и кошмары, но кошмарных снов о насилии Берадт решила не публиковать, полагая, что страх физического насилия есть явление универсальное, а не историческое.

Особое внимание Берадт уделяет снам, в которых она усмотрела образы депортации евреев и лагерей уничтожения, возникшие до того, как депортации и лагеря стали реальностью. Ретроспективно такие сны кажутся пророческими, но Берадт предлагает психологическое объяснение: уже в первые годы нацистского режима люди, сами того не осознавая, предчувствовали, к чему этот режим может привести. Более того, видя в сновидениях, что они находятся под постоянным наблюдением и в постоянной опасности, люди «терроризировали сами себя, невольно обращая себя в соучастников системы террора» (48). Предвосхищая в своих снах то, что могло случиться, подданные Третьего рейха не только признавали, хотя и бессознательно, что понимали принципы и цели режима, но и внутренне готовились к принятию этих целей, включая депортации евреев и лагеря уничтожения (137). Таков моральный пафос этого замечательного собрания сновидений.

Для Козеллека, немца военного поколения (бывшего на Восточном фронте и в советском плену), как и для Берадт, интерес к снам Третьего рейха имел нравственный смысл. Им двигало не только стремление к методологическому новаторству, но и сознание долга историка «запечатлеть и дневной, и ночной мир страждущего человечества»290.

***

И сны сталинской эпохи открывают дорогу в интимные пространства жизненного опыта эпохи террора. Эти сны имеют и сходства, и различия со снами Третьего рейха. (Насколько это возможно, я постараюсь отмечать сходства и различия, но систематическое сравнение не представляется возможным ввиду разнородности и ограниченности материала.) В нашем случае сны будут анализироваться в густом контексте тех повествований (дневников и мемуаров), в которых они опубликованы, а также в биографическом контексте, известном из других источников. Моя задача – проанализировать и самые записи сновидений (их повествовательную и символическую структуру), и то, как авторы переживают свои сновидения, как они их истолковывают и как встраивают записи снов в свои дневники или мемуары, создавая при этом столкновение между осознанным и неосознанным, выразимым и невыразимым. Надеюсь, что такое толкование сновидений поможет нам понять, как люди этого времени относились к себе, к миру и к самой задаче самовыражения в исторических условиях, не располагавших к ясности и прозрачности. Записывая сны, они стремились по мере возможности быть адекватными той реальности, которую (по словам Чуковской) даже дневником было не взять.

Андрей Степанович Аржиловский (1885–1937), крестьянин Тюменской области, получивший только начальное образование, находил возможным, мыслимым и даже необходимым вести подробные дневниковые записи в годы террора. Всю свою жизнь он стремился к активному участию в жизни общества. Он мечтал стать писателем. Во время Гражданской войны, при Колчаке, Аржиловский стал членом крестьянского комитета; в 1919 году, когда пришли красные, был приговорен к тюремному заключению. Освободившись в 1923 году, он вступил в сельский Совет и редактировал стенную газету. В 1929 году Аржиловский был вновь арестован – по обвинению в агитации против коллективизации. В лагере он писал сатирические статьи в малотиражную газету, издававшуюся с целью «перековки» заключенных. Выйдя на волю в 1936 году и поступив рабочим на Тюменскую деревообрабатывающую фабрику «Красный Октябрь», Аржиловский, хотя и сознавал опасность такой деятельности, писал сатирические статьи для фабричной стенгазеты. Кроме того, он вел дневник. В дневнике Аржиловский открыто писал о насилии, нищете, лицемерии и несправедливости, порожденных советской властью. Записи снов (около двадцати в течение девяти месяцев) занимают в дневнике заметное место. Когда в июле 1937 года Аржиловский вновь оказался под арестом, его дневник был конфискован и приобщен к делу в качестве документального свидетельства его антисоветских настроений. Дневник сохранился в архивах НКВД–КГБ. Некоторые записи, включая записи снов, подчеркнуты красным карандашом рукой следователя. На последней странице рукой Аржиловского написано: «Этот дневник изъят у меня при обыске. В нем сорок листов (40 л.)». Подпись: «Аржиловский». Дата: «29 августа 1937 г.». Через неделю Андрей Степанович Аржиловский был расстрелян. В начале 1990‐х годов сотрудник КГБ передал дневник тюменскому писателю Константину Лагунову, который опубликовал его в журнале «Урал»291.

Следующий сон был записан вскоре после освобождения из лагеря.