Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

История жизни Евгении Киселевой дошла до читателя через посредничество многих людей. Редакторы, подготовившие публикацию второго, научного, издания, Н. Н. Козлова и И. И. Сандомирская, подробно описывают этот путь в предисловии:

Мы узнаем о целой цепи посредников, все они – интеллигенты-профессионалы (литератор-редактор, архивист, ученый-социолог, ученый-лингвист, издатель), все они – женщины (традиционные хранители памяти). Все действовали под влиянием сильных эмоций: «зачарованность текстом»; «томительное желание понять, непонимание»; «стремление похвастаться любимым текстом»; «ревность и страх, что вырвут из рук и уведут» (12). Этот рассказ исполнен пафоса: здесь и служение «духовности и искусству», и героическое преодоление трудностей («задыхалась и мерзла в вышеупомянутом Архиве»), и большое умение, а с ним и борьба с дурной интеллигентской привычкой, и сотрудничество, и соперничество, и подлинная страсть (любовь, гордость, ревность, страх, желание). Отмечены и институции, с которыми связаны участники этого процесса: либеральный советский журнал «Новый мир»; общественная организация времен перестройки «Народный архив»; официальное советское академическое учреждение Институт философии РАН; и, наконец, зарождающаяся рыночная экономика постсоветского периода. Все это, и эмоциональный накал, и социологическая информация, указывают на то, что история этого текста – часть большого сюжета российской истории: интеллигенция и народ. В конце советской эпохи отношения между интеллигентом и человеком из народа, занимавшие образованных людей на протяжении двух столетий, приобрели новые черты. В этом отношении предисловие к публикации тетрадей Киселевой само по себе является значительным текстом и, в свою очередь, нуждается в комментарии и критическом анализе, что я и позволю себе сделать249.

Понятие «наивного письма»

Публикуя в 1996 году записки Киселевой, редакторы преследуют цель представить «культурному читателю» (кавычки в оригинале) целый класс до того малоизвестных текстов – «наивное письмо» (10). Созданные едва грамотными авторами, такие тексты не следуют нормативным конвенциям советской публичной сферы. Издатели записок Киселевой полагают, что «интерес к „наивному письму“ – симптоматика отхода от советской культуры» (39). Более того, они выводят такое письмо за пределы культуры, в некую сферу «жизни», утверждая, что «наивные тексты пребывают за пределами политического, эстетического и даже морального суждения, потому что жизненны»250. Письмо Киселевой, по их словам, – это слово, не скованное никакими условностями: «что сказалось само» (61). Сама Киселева стремилась к тому, чтобы ее записки легли в основу фильма, и приветствовала редакторскую правку Ольшанской, старавшейся опубликовать ее историю в журнале, но авторы научной публикации не хотят пустить ее в свое «поле» во имя сохранения первоначальной жизненности «наивного письма» и его автора: «Наша героиня пытается играть в чужом для нее поле Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она же просто Жизнь» (58)251.

Едва ли можно сомневаться, что такие суждения со стороны высококвалифицированных исследователей – утверждения, что текст и автор находятся в своего рода естественном состоянии, не подлежащем языковым, литературным и социальным конвенциям, – являются не профессиональной наивностью, а сознательным приемом. Этот ход создает образ другого мира, не похожего «на тот, в котором живем мы сами» (8), территории, населенной «другим», который живет и работает в «поле», фундаментально отличном от того, где обитает интеллигент или интеллектуал. Нет нужды напоминать, что после Руссо и Толстого многие российские интеллектуалы мечтали заглянуть в этот другой мир и возлагали надежды на крестьян. Как кажется, эта утопия еще имела силу в конце советской эпохи. Заметим, что после публикации записок Киселевой понятие «наивное письмо» появлялось в печати и в исследовательском обиходе еще не раз252.