Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков

– Вам тяжело нести.

– Ничего. Донесу как-нибудь. Пойдёмте в дом.

Как и всякого другого солдата в форме Красной Армии, его тут же усадили за стол. Иван Степанович достал из шкапчика бутыль с самогоном. Плеснул по стаканам. Начал расспрашивать пришельца, далеко ли фронт и когда погонят немца дальше? А Радовский, оглядывая горницу, расспрашивал старика, как им тут жилось всё это время и каково на хуторе одним, без людей.

– А что ж, – ответил Иван Степанович, – без колхоза и в лесу хорошо. Живём. Дети не голодают. Всего хватает с избытком.

– В колхозах так не жили, – осторожно заметил Радовский.

– Не жили.

– Так чего же вам желать, чтобы немца назад погнали? Пока немец здесь, комиссарам не до вас.

– И это верно.

– Ну так чего ж тогда?

– Чужой. Немец, говорю, чужой. А от чужого человека в своём дому, каков бы он ни был, николи добра не бывало.

Вот и получил он ответ на один из самых сложных вопросов.

– Дочери? – спросил Радовский, кивнув на женщин, сидевших в это время в другой половине.

– Дочки. И сноха.

– Одной-то рожать скоро.

– Скоро.

– А кто ж роды примет?

– Есть кому. Тут у меня на хуторе по этой части свои хвершела.

– А сын где? На фронте?

– Известно, где нынче сыны… Воюет. Вестей вот только нет. Как ушёл… – И старик махнул рукой. – А ты, стало быть, с дороги забрёл к нам…

– С дороги.

– Как-то несуразно врёшь, мил человек. – И Иван Степанович шевельнул кустистыми бровями, в упор посмотрел на Радовского.

Тот тоже не сморгнул. Потом налил себе стопку и тут же выпил.

– Ни о чём ты меня, старик, лучше не расспрашивай. Скажу тебе вот что: зла тебе и твоему хутору от меня не будет. Сегодня же я и уйду. Но ответь мне вот на какой вопрос. Скажи прямо. Если скажешь «нет», то никаких последствий для вас это не будет иметь. Ни хороших, ни плохих. Останетесь жить, как жили. Если я к тебе через неделю-другую человека сюда приведу, приютишь его?

Старик молчал. Потом, будто что-то уже поняв, спросил:

– Мужчину или женщину?

– Женщину.

– Беременную?

– Да.

– Чей же ребёнок? Твой?

– Мой. Я и продуктов принесу, и одежды. И материи на пелёнки и прочее.

– Ты лучше уж тогда лекарств нам принеси. А каких, спроси вон у той, у высокой. Зиной зовут. Она знает, что надо. Она у нас докторша.

Уже уходя, Радовский спросил:

– Партизаны не заходят?

– Какие ж тут теперь партизаны? Партизаны там, за Варшавкой, на той стороне. Их и раньше тут не было. Место-то глухое. Никто не беспокоит. Тихо живём. Бога не гневим.

О том, что тут происходило зимой, Иван Степанович на всякий случай умолчал. Кто он такой, этот старшина, что он? Кто его знает. Но если бабу, беременную его ребёнком, привести хочет, значит, и их не тронет. Может, так оно и лучше. Пускай приводит. Места всем хватит.

– Что же вы ни разу не спросили меня, кто я такой? Дочка ваша, которая меня разоружила, и то сразу поинтересовалась…

– Что мне тебя пытать? Правды не скажешь. А пришёл вроде без зла. Без зла я тебя и встречаю, и провожаю. Такой мой тут устав для всех.

На дороге к лесу его караулила Пелагея. Он заметил её ещё от дома. Ходила в широком белом сарафане, поглядывала на хутор. В руке его автомат.

Подошёл. Она кусала травинку. Глаз с него не спускала. Что-то хотела спросить. Он заговорил первым:

– Когда рожать-то?

– А ты что спрашиваешь? Акушер, что ли?

– Нет, не акушер.

Она протянула ему автомат. И тут к ним от леса выбежали Прокоп, Федя и Колюшка. Ещё издали Пелагея услышала их радостные голоса:

– Дядя Саша! Дядя Саша!

Но вскоре они разглядели незнакомца. Такой же высокий, но пожилой. Не дядя Саша. Остановилась в отдалении, затихли и молча смотрели на мать и на незнакомого солдата с автоматом.

Пелагея почувствовала, как разом потемнело в глазах. Но виду не подала. И спросила:

– Мужа моего не встречал ли где? Иваном зовут. Иван Прокопович Стрельцов. Прошлым летом, в конце, извещение на него пришло. Без вести пропал.

– Стрельцов? – Радовский помнил фамилии всех, кто прошёл через его боевую группу; ни в списке первого состава роты, ни в теперешнем Стрельцовых не значилось. – Нет, сестра, такого не припоминаю.

О том, о ком сокрушалось её сердце, и чьё дитя она носила в себе, спросить Пелагея не осмелилась. И вроде бы дёрнулось что-то внутри, какая-то смелость или догадка, но в последнее мгновение удержала себя. Только и сказала на прощанье:

– Странный вы человек. Пришли, ушли… А на душе что-то другое держите.

– Другое. Это верно… Не обижайся, сестра. Не обижайся. Без зла пришёл, без зла ухожу.

Уже от леса он оглянулся на неё. Женщина, бережно положив одну руку на высокий живот, а другую приложив ко лбу ковшиком, пристально смотрела ему в след. Словно он уносил что-то такое, что принадлежало и ей…

Через неделю Радовский привёл на хутор Аннушку. Снял с лошади обессилевшую, вымотанную долгой дорогой и понёс прямо в дом.

– Господи, Царица Небесная! – забегала вокруг Аннушки Васса Андреевна. – Да её ж, бедную, комары всю высосали! Клади, клади на кровать. Разуть надо да ноги протереть. Тася! Зина! Несите тёплой воды и чистую тряпку!

Бойцы в красноармейских гимнастёрках сняли с лошадей несколько небольших брезентовых мешков с продуктами, медикаментами и тем необходимым, что Аннушка сама собрала себе в дорогу.

А ещё через две недели хутор обстрелял одиночный истребитель. Никто даже не успел разглядеть опознавательных знаков на его крыльях. Ни крестов, ни звёзд. Зашёл он со стороны солнца и дал две коротких очереди по дому и постройкам. Сразу загорелся сенной сарай. Но Иван Степанович с Пелагеиными ребятами успели потушить огонь, залили его водой из озера. И, когда заливали вспыхнувшее в остатках прошлогоднего сена пламя, в доме они услышали крик и вой. Дети сразу притихли. А Иван Степанович даже не придал крикам никакого значения. Он знал, что у Пелагеи уже начались схватки и потому увёл ребят из дому. Но вскоре догадался: крик в доме стоял иной. Подбежал к окну, которое уже облепили Пелагеины сыновья.

– Ох, Палашенька ж ты моя милая-а-а! – слышалось оттуда рыдание Васютки.

Этот голос жены он знал. Голос был нехороший.

– А ну-ка, ребятки, пошли, пошли, – сгрёб он дрожащими руками детей и повёл их в сад.

Там усадил на лавку и, глядя в их бледные и сразу осиротевшие лица, стал ждать. Он ждал и чувствовал, как нижняя его губа стала непослушно трястись.