Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков

Радовский остановился, глядя на эту полянку, песчаные холмики и полевые цветы, разбросанные по холмикам чьей-то заботливой и, как видно, задумчивой рукой. «Как хорошо здесь лежать!» – внезапно подумал он. Вдали от войны. Ото всех обязательств, которые, в сущности-то, не значат ничего. От того, что он теперь принимает за долг и честь. На самом деле, хотя внутренне он это давно осознавал, ни честью, ни долгом это назвать нельзя. Потому что под тем и другим торчит, высовывается интерес, как несвежее исподнее нелепо высовывается из-под парадного мундира. Человеческий интерес. Пошлый, примитивный интерес! А эта поляна… Но здесь надо лежать очищенным от всего того сора и той скверны, которые суть спутники надсадного, во что бы то ни стало, делания карьеры. Карьеры… А ради чего? Ах да, ради обеспечения так называемой успешной жизни. Успешной жизни… Вот у него, Радовского… Уж его-то жизнь не назовёшь успешной. Но столько вериг на нём висит и душу угнетает такая тяжесть, что, кажется порой, и жить-то незачем. Новая Россия… Новый порядок… Посмотрел он на новую Россию при новом порядке. Только одно удерживало его здесь – Аннушка. И, пожалуй, прошлое. Свою жизнь на этой земле он признавал только в образе прошлого. Вернее – в образах прошлого. Не настолько сентиментального, как, к примеру, на картинах любимого им Борисова-Мусатова, но чего-то всё же в этом роде. В сущности, по большому счёту, он хотел одного: вернуться в свою усадьбу полноправным хозяином, каковыми были в ней его отец, дед, прадед, и жить там, в надёжных стенах родного дома. В тишине. В покое. В молитвах. Рядом с дорогим и любимым человеком, которому он готов был посвятить всё то лучшее, что ещё оставила ему жизнь. Но чем чаще он думал об этом, тем больше убеждался в несбыточности своей мечты.

И вдруг здесь, у незнакомого лесного озера, на уютной полянке, которая, как благодатная чаша с вином, до краёв наполнена солнцем, он почувствовал, что у всякого прошлого есть, должно быть, будущее. И что его прошлое может слиться с таким же светлым будущим, хотя бы на краткое мгновение, перед окончательным уходом, только здесь, на этом берегу, на этой поляне.

Он услышал посторонний шорох. Оглянулся. Старик в чёрной заношенной и выгоревшей рясе, низко наклоняясь к земле, медленно брёл мимо. Его-то он и не заметил. В одной руке старик держал берестяной туесок, из которого алой горочкой выглядывала земляника, а другой проворно набирал ягоды. Он прошёл совсем рядом и даже не оглянулся на Радовского. Но Радовский уже знал, что тот видел его, возможно, даже наблюдал за ним. Потом он остановился, распрямился и той же медленной лёгкой походкой человека, привычного к лесным дорогам и бездорожью, вернулся к нему. Старик остановился перед ним в двух шагах, у одной из могил. Радовский стоял по одну сторону могилы, а старик по другую. Старик смотрел ему прямо в глаза. Ничего враждебного или такого, что заставило бы отвести взгляд, в его глазах и лице Радовский не заметил. Старик протянул ему берестяной туес, наполненный земляникой, и сказал:

– Возьми, добрый человек. Нынче не время зла. Не время. Ни сегодня, ни завтра. Отнеси туда, куда идёшь. Отдай той, которая носит в себя дитя. И знай, что у тебя тоже скоро родится сын.

У Радовского мгновенно пересохло в горле. Он смотрел на ягоды в туеске. Руки его дрожали. Аннушка была беременна. Уже обозначился живот, и она больше не носила гимнастёрку, чтобы не затягивать себя ремнём.

– Уведи её подальше. Спрячь. И сохранишь сына. А амуничка на тебе, солдат, чужая. Хотя ты человек русский и православный. – И вдруг старик прислушался, будто пытаясь глубже проникнуть в душу стоявшего перед ним чужого человека, в котором вдруг увидел брата, спросил: – Знаешь ли, какой ныне день на Русской земле?

– Знаю, батюшка.

– Я не батюшка. Я – монах. А стало быть, брат. Так и зови меня. А имя моё Нил. А тебя нарекли Георгием. Так ведь? – И Нил улыбнулся.

И в его улыбке, точно так же, как однажды в крике болотного куличка, проступили черты утерянной и уже наполовину забытой родины.

Радовский стоял перед монахом Нилом, как вкопанный в землю крест, которому стоять и стоять здесь до скончания своего века.

– Георгий – это означает победитель змия, сокрушитель гадины. А что нынче есть гадина для Русской земли и нашего народа? Вчера тебе казалось, что большевики. И позавчера ты пришёл сюда с этой уверенной жаждой. А сегодня ты так уже не думаешь. Подумай о сыне. О матери его. Ибо они нуждаются в твоей защите. Они свой дом найдут. Поскитаются, помыкаются по чужим углам и найдут и пищу, и кров. А ты домой уже пришёл. И амуничку свою скоро сымешь. Ступай, ступай куда шёл. Там тебе не обрадуются. Но всё же накормят. И помни: больше никого не води туда. Потому что это место – родина твоего сына. Разоришь его – подрубишь свой корень. Дерево могуче, но и оно не вечно. Суть леса в подлеске. В нём его вековечная сила.

Радовский обошёл вокруг могил, оглянулся на монаха Нила. Тот смотрел ему вслед и всё так же улыбался. Но улыбался монах уже не ему. О нём, случайном человеке, забредшем в эту, казалось, остановившуюся ещё в прошлые века жизнь, старик уже забыл. Он щурился на солнце и солнцу улыбался.

На хуторе его встретили собаки. Он невольно потащил с плеча ремень автомата. Но тут навстречу вышла женщина и пристрожила собак. Те сразу успокоились, но глаз с пришельца не спускали.

– Ты кто? – спросила его женщина; в глазах её был страх и любопытство.

– Солдат.

– Вижу, что солдат. А что здесь делаешь?

– Свою часть догоняю. Заблудился.

– Далеко же ты заблудился. Так далеко, что на правду не похоже.

– Многие ли нынче незнакомому человеку правду говорят?

Женщина пристально, уже более настороженно посмотрела на него и ничего не сказала.

Он сразу заметил, что она беременна, и вспомнил её на песчаной речной косе: третья, единственная, на ком была одежда, она сидела поодаль от своих подруг. В лице уже чувствовался возраст – морщинки вокруг рта. В глазах настороженность. Недевичьи годы чувствовались и в манере держать себя, и в голосе, и в словах. «Такая и капли из ведра даром не выронит», – подумал Радовский, невольно любуясь незнакомкой. Он вспомнил о наказе монаха Нила и протянул ей берестяной туесок с земляникой. Она с той же настороженностью приняла землянику и тут же, словно встрепенувшись, сказала:

– Это туес монаха Нила. Что с ним? Где он?

– Там, в лесу. Не беспокойтесь, – понял он её волнение, – с ним всё в порядке. Он передал мне это. Для вас. А сам остался там, на берегу. Он молится.

– Для меня?

– Да. Вам сейчас земляника очень полезна. – И он улыбнулся, пытаясь разрушить и её недоверие, и собственную скованность.

Женщина молча смотрела на него. Потом сказала:

– Дайте мне ваш автомат. На хуторе мои дети. А вы – человек незнакомый. Говорите загадками. Кривды от правды в ваших словах не отличишь. От греха подальше… – И она сделала требовательный жест рукой.

Он снял с плеча автомат и протянул ей, но в последнее мгновение задержал ремень: