Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

Я мну записку, рву на мелкие кусочки и смываю их в туалете. Марек. Такой славный, такой горячий, такой наивный. Я глотаю подступивший к горлу комок. Глотаю слова своего друга.

Я не могу так поступить, – пишу я в ответ. – Не могу бросить тут сестру одну. И потом я не настолько смелая. Но спасибо за то, что думаешь обо мне. Когда никто не видит, я бросаю камень через поле и возвращаюсь к грудам эсэсовского белья, которое я должна стирать, стеречь и аккуратно складывать.

Я вижу Марека нечасто, но порой он передает словечко-другое через рабочих с кухни, которые приносят нам чай. Я скучаю по нашей переписке, по его голосу, летящему по ветру между бельем. Я скучаю по его доброму лицу на другом краю поля, по его заботе обо мне. Вдали по-прежнему пробегают поезда, но я теперь не могу на них смотреть.

Мала служит курьером между штабом и Биркенау. Мы часто видим, как она идет из кабинета в кабинет или выходит из ворот с сообщениями в лагерь. Мы все восхищаемся ею – и не только за ее красоту, но и за то, что у нее такая важная работа. Она еврейка, но при этом имеет почти полную свободу перемещения в пределах лагеря, и ей позволили не сбривать волосы. Она знает семь или восемь языков и носит послания от начальницы Дрекслер в госпиталь, в эсэсовские кабинеты и прочие места, куда пошлют. Мы всегда гордились ее работой: для нас она – символ того, что мы представляем какую-то ценность, что мы – люди. Но даже для нее, несмотря на все привилегии, лагерная жизнь – это слишком.

Однажды утром она не выходит на поверку, а рабочие, которые приносят нам чай, рассказывают, что Мала сбежала вместе со своим молодым человеком. Мы целый день шепчемся, фантазируя, как им это удалось.[53]

Мы строим догадки, пытаясь себе это представить.

– У нее, наверное, были знакомства во внешнем мире.

– Угу, наверняка. Как иначе им удалось бы выбраться? – Поздно вечером, уже проглотив свою пайку хлеба, мы обсуждаем их судьбу.

– Он поляк. У него-то уж точно связи были.

– Я слышала, его зовут Эдвард.

– А я слышала, они украли в прачечной немецкую форму, а под вагоном в поезде, где везут одежду, для них устроили двойной пол, тайник. – Я вспомнила план Марека.

– А ты много знаешь.

Мы еще несколько недель шепчемся и молимся, чтобы эту пару отважных сердец не смогли поймать. В наших душах они счастливо живут-поживают, выбравшись из нацистской Германии и скрывшись в Англии, Швейцарии или Америке – где-нибудь в свободном мире, там, где еврейке с неевреем бояться нечего. Мала становится нашим светом в окошке, она поддерживает огонь в очаге нашего мужества. Если ей удалось вырваться на свободу, то, может, однажды получится и у нас. Если она смогла быть смелой, то и мы сможем. О, выбраться из этого места и быть со своим любимым! Мы мечтаем об этом. Мы держимся за эту мечту. Благодаря ей свободный мир снова обретает реальные черты. Она заставляет нас вспомнить, что такое свобода. Но после этого возвращается тоска.

– За побег Малы эсэсовцы наказали лагеря, – шепчут нам рабочие с утренним чаем. – Людей в Биркенау продержали на поверке 24 часа. Многие падали от изнеможения.

Я благодарю Бога за то, что мы сейчас не в Биркенау.

* * *

Мы как раз заканчиваем развешивать белье, как тут вновь появляется Ирма Грезе. На этот раз она пешком и в пляжном жакете. Она порхает мимо без малейшего намека на то, что нас видит, кидает на землю подстилку и раздевается до купальника. Я нервно окидываю взглядом колышущуюся на ветру одежду. Она ложится и принимается натирать кремом ноги и руки. Данка тревожно таращит глаза. Дина отступает назад. Я с опаской отхожу в сторонку.

– Эй! – При звуке ее голоса я замираю на месте. – Не могла бы ты натереть мне спину?

Я потрясена. Еще никогда никто из эсэсовцев ни о чем меня не просил, они всегда только командуют своими рабами. И даже это не самое удивительное. Она просит меня, еврейку, дотронуться до нее! Я подхожу, опасаясь сделать что-нибудь не так, касаясь ее великолепной кожи. Я трепещу, но изо всех сил стараюсь унять дрожь в руках и робко разглаживаю крем по ее плечам и вниз вдоль позвоночника. Затем встаю и пячусь назад, к веревкам, в зону безопасности, на площадку, где мне место. Мы деловито проверяем, достаточно ли высохло белье, стараясь занять свои руки работой, а разум – держать в узде, мы делаем вид, что в присутствии эсэсовки нет ничего необычного.

Я опять тону в воспоминаниях:

Воскресным утром мы с Данкой просыпаемся рано. Мама уже приготовила нам пакетик: в нем ватрушки с творогом. Мы надеваем юбки, чтобы под ними скрыть запрещенные папой шорты. Она целует нас у двери, вручает пакетик и желает хорошо провести время. Мы бредем в горы, к речке. Там мы снимаем юбки, аккуратно складываем их и убираем в сторонку, чтобы не промочить, пока мы купаемся и загораем. Около полудня мы достаем мамины ватрушки – они то ли еще не успели остыть, то ли нагрелись на солнце – и едим их, нежась в теплых лучах.

От нахлынувшей тоски по дому у меня внутри все переворачивается. Лежать в запретных шортах и поедать мамины сладости – как я по всему этому скучаю!

Начальница Грезе весь день загорает, а потом вдруг резко встает, одевается, складывает подстилку и удаляется по дороге. Мы глядим ей вслед и, погруженные в свои личные мысли, молча убираем белье в корзины – каждая из нас думает о чем-то своем.

Вместе с утренним чаем мы получаем новости: «Малу и ее парня поймали». В течение дня слухи продолжают нарастать; все шепчутся о случившемся. Вечером после отбоя мы обсуждаем в темноте судьбу Малы.

– Их схватили в ресторане.

– Они переоделись в гражданское, но обедавший там эсэсовец ее узнал.

– Зачем только они остались в Польше…

– Им нужно было уезжать из страны.

– И куда бы они поехали?

– Теперь ее повесят.

– Сначала их будут пытать.

– Бедная Мала! – Мы содрогаемся. Наши мечты разбились вдребезги.[54]

Грезе теперь часто появляется на trockenplatz и всегда просит меня намазать ей спину, не обращая внимания на Дину и Данку. Иногда она заговаривает со мной – рассказывает о войне или расспрашивает о моей жизни. Она очень дружелюбна. Добродушие со стороны эсэсовки – это ужасно странно. Это даже не редкость – так попросту не бывает. Не знаю, как объяснить доброту Грезе, но думаю, что ей, быть может, одиноко.