Без тебя - Келли Риммер

Впрочем, ко времени нашего знакомства единственной его заботой было спасение самого себя. Он жил на сбережения, но вскоре я стала ему финансово помогать. Меня это не волновало. Я занималась коммерческим правом, поэтому могла себе это позволить. К тому же проявлять бережливость при данных обстоятельствах не было смысла. Я воспринимала наши отношения как выгодный взаимообмен: я оплачивала его ипотеку, он дарил мне надежду.

На сайт доктора Чарльза Харуто вышел после долгих и неудачных поисков. Люди, которые, впрочем, мало разбирались в науке, поддерживали утверждения доктора, что его методика помогает. Харуто искал клинику и невролога, занимающегося лечением стволовыми клетками, которое запрещено в подавляющем большинстве стран мира. Тысячи неизлечимых больных, подобно Харуто, ежедневно тщетно искали этот самый спасательный трос, чаще всего становясь жертвами всевозможных мошенников. В отличие от них, Харуто точно знал, что ищет. Он послал доктору Чарльзу целый список вопросов. Получив на них вполне удовлетворительные ответы, Харуто несколько раз беседовал с врачом по скайпу. А потом он однажды вечером сообщил, что мне надо продать кое-какие из моих ценных бумаг и взять на работе продолжительный отпуск.

Дженис и Райан умоляли нас не уезжать. Райан очень надеялся на то, что, если мы продолжим соблюдать режим, предписанный Линн и клиникой, специализирующейся на лечении болезни Хантингтона, мы будем иметь в запасе годы, возможно, десятилетия, прежде чем болезнь разрушит нашу жизнь. Кто знает, что случится за эти годы? Впереди нас ждало медленное угасание. За это время пройдут клинические исследования новейших лекарственных препаратов. Не исключено, что будет изобретено лекарство от этой болезни. Дженис, само собой разумеется, просто хотелось иметь Харуто у себя под крылом. Она боготворила своего приемного сына. Если бы ей позволили, полагаю, она с радостью нянчилась бы с ним у себя дома до самого конца.

Помню, как мне было не по себе, когда я пришла к Алану и сообщила, что собираюсь на год отойти от дел. Все знали, что я больна. Работала я не особенно эффективно. Я это прекрасно сознавала, но ничего не могла с этим поделать, как бы ни старалась. Больше я не выступала в суде, не только потому, что не могла должным образом уследить за собственными мыслями. Моя речь, когда я уставала, теряла внятность, а слова словно извергались волнами, между которыми образовывались длительные паузы. Но самым страшным для меня оказалось то, что мои ступни начали терять чувствительность. Мне пришлось сменить туфли на высоких каблуках на балетки, чтобы случайно не упасть. Алан беспокоился, он помогал, хотя я не стала рассказывать ему, что со мной не в порядке. В тот день, когда я попросила об «отпуске», он меня, признаться, шокировал, крепко обняв на прощание.

Клиника находилась в Мексике. Там все было зарезервировано на месяцы вперед, но мы с Харуто попытались выжать все возможное из этого ожидания. Мы перестали принимать прописанные нам лекарства и отправились в путешествие по Азии и Европе, пока наконец не очутились в Центральной Америке.

Ко дню перелета в Мексику я почти перестала чувствовать собственные ноги. Ходить я могла, но только не по пересеченной местности. Я, отчаявшаяся и неуклюжая, слепо следовала за Харуто. Он же страдал не столько физически, сколько психически. За одно утро Харуто легко мог из эйфории впасть в беспричинную раздражительность, а затем вернуться в прежнее эмоциональное состояние несколько раз, иногда совершенно без повода. Его кратковременная память еще особенно не пострадала, а вот с долговременной дела обстояли ужасно. Однажды Харуто стоял насмерть в споре со мной, утверждая, что он живет в Перте, а не в Сиднее. По ночам я лежала без сна и раздумывала над тем, стоит ли ему позволять таскать меня за собой по всему миру, надеясь лишь на то, что доктор Чарльз, возможно, сумеет меня вылечить. Впрочем, без этой надежды у меня вообще ничего не оставалось, ради чего стоило бы жить, поэтому я решила, что пусть все идет своим чередом.

Доктор Чарльз был американцем. Постоянно он жил в Чикаго, а в Мексику летал несколько раз в год для лечения пациентов стволовыми клетками. Мы так и не узнали его фамилии. «Зовите меня доктор Чарльз», – говорил он. Его пациентам ничего не было известно о клинике в Чикаго, а чикагских пациентов лечить в Мексику он не отправлял. Таким образом он защищал свою профессиональную репутацию у себя дома.

Хотя с первой личной встречи доктор Чарльз произвел благоприятное впечатление на Харуто, лично я сразу же поняла, что мы совершили чудовищную ошибку. Внешне он походил на актера из рекламы, которую крутят по вечерам: скверный автозагар и ненатурально белые зубы в обрамлении накачанных коллагеном губ. После того, как мы поздоровались, доктор Чарльз тотчас же обрушил на нас целый ворох заоблачных обещаний и вздорной статистики. Харуто, несмотря на весь свой ум и осторожность, проявленные в Сиднее, на этот раз попался на золоченый крючок пустых посулов. Он, который отправлял врачу по электронной почте разумные, научно обоснованные вопросы, стал удивительно наивным. Помню, как я заметила восторг на лице Харуто, когда он слушал разглагольствования доктора Чарльза. Я же, хотя в то время почти ничего об этом не смыслила в теории, тут же отметила неправдоподобность заверений врача, а также бросающуюся в глаза вульгарную ненаучность того, чем американец нас потчевал.

Как бы там ни было, я согласилась. Возможно, я даже надеялась, что мнимое лечение меня быстро убьет.

Харуто лечили первым. Врачи собрали клетки с нашей кожи, а также, ради эксперимента, изучили нашу реакцию на наркоз. Доктор Чарльз сказал Харуто, что надеется со временем получить Нобелевскую премию, но также он сообщил нам, что пройдет еще немало лет, прежде чем другие медицинские учреждения начнут широко использовать его методы. Прошло несколько недель до того, как клетки были готовы. Харуто отвезли в операционную. Я встретилась с ним через несколько часов, когда Харуто восстанавливался после операции. Его общее состояние не изменилось, если не считать небольшого отверстия в черепе. Полагаю, операция на головном мозге была настолько безопасной, насколько это вообще возможно. Они даже не выбрили ему всю голову, лишь маленький участок вокруг небольшой ранки.

Первую операцию я пережила на следующий день. Помню, как очнулась после анестезии. Еще не ощутив слабую боль в голове, иголку капельницы в руке и головокружение, я почувствовала, как меня накрывает волна разочарования. Я была уверена, что умираю.

Когда в клинике убедились, что наши раны не инфицированы, мы вернулись в гостиницу и стали ждать.

Сначала мне показалось, что это все мне просто чудится, что я выдаю желаемое за действительное, воображаю себе, что ощущения возвращаются в мои ступни. Харуто тоже казалось, что симптомы его болезни стали менее заметными, хотя лично я ничего подобного не видела. Я ощущала, как в нем кипит с трудом сдерживаемое напряжение. Временами оно выплескивалось наружу в виде нерациональной раздражительности и истерик. Помню, что мне не раз приходилось уходить из гостиницы, когда Харуто впадал в иступленную, всепоглощающую ярость. Тогда я гуляла по улицам Мехико-Сити, ожидая, когда гроза уляжется. В начале наших отношений я пыталась утешить, отвлечь Харуто или взывала к его разуму, но после того как мы добрались до Мексики, достучаться до него в такие моменты стало просто невозможно. Его злость и нерациональное поведение все больше отдаляли нас друг от друга. Единственным выходом было избегать Харуто до тех пор, пока он не успокоится.