Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

Между бурыми подножиями утесов открывался проход в зеленую Хейтерсбэнкскую балку, где внизу, в укрытых кустарниковых зарослях, среди пожухлых прошлогодних листьев прятался первоцвет. Филипп подумал о том, чтобы нарвать букетик для Сильвии, сбегать к ней на ферму и подарить цветы в качестве примирительного жеста. Но, посмотрев на часы, он отмел эту мысль: было уже на целый час позднее, чем он полагал, и следовало поспешить в Хартлпул. Когда он подходил к балке, оттуда на берег выскочил какой-то человек. Тот по инерции пробежал немного по песку, затем повернул налево и двинулся в направлении Хартлпула, опережая Филиппа ярдов на сто. Не оглядываясь по сторонам, он шел своим путем скорым, уверенным шагом. По его походке вразвалку – по всему – Филипп признал в нем гарпунщика Кинрэйда.

Дорога, пролегавшая по Хейтерсбэнкской балке, вела на ферму Робсонов и там обрывалась. И любой, кто хотел спуститься по ней к морю, сначала должен был подняться к дому Робсонов и пройти вдоль его стен до узкой тропки, что выводила на берег. Ферму и сам дом обойти стороной было невозможно. Филипп замедлил шаг, держась в тени скалы. Кинрэйд, идя по берегу под солнцем, вскоре обернулся и обратил долгий внимательный взгляд на балку. Хепберн тоже остановился, глядя на Кинрэйда столь же пристально, как тот рассматривал что-то наверху. Он, и не поднимая туда глаз, знал, к кому устремлены взгляды и мысли гарпунщика. Тот снял шляпу и помахал, показывая на ней что-то, видимо, передающее некий особенный смысл. Когда он наконец отвернулся, Хепберн, испустив тяжкий вздох, еще глубже спрятался в холодную сырую тень скалы. Каждый шаг теперь ему давался с трудом, сердце изнывало от тоски и печали. Через некоторое время он на несколько футов поднялся на склон, чтобы окончательно слиться со скалами. Спотыкаясь о камни, зачастую с острыми краями, поскальзываясь на водорослях, проваливаясь во впадины с водой, оставленной приливом, он, словно зачарованный, не сводил глаз с Кинрэйда, идя почти вровень с ним. Но за последний час черты Хепберна осунулись и покрылись восковой бледностью, стянувшись в маску изможденности, которая навечно прилипнет к его лицу, когда он окажется на пороге смерти.

Теперь они оба приближались к речушке, протекавшей милях в восьми от Монксхейвена. Ее питал ручей (небольшой водоток), который сбегал с пустоши и по расщелине в скалах устремлялся к морю. Весной из-за тающего снега и мощного выхода подземных вод этот ручей становился глубоким и широким. Хепберн знал, что здесь они оба пойдут тропой, которая ведет в глубь суши к узкому пешеходному мостику, что находился в четверти мили вверх по реке. Отсюда до Хартлпула это была кратчайшая дорога, потому что путь по морскому побережью преграждали скалы. Тропа пролегала вдоль реки прямо под скалой, к которой Хепберна вели его стопы. Филипп понимал, что на этой длинной ровной дороге он будет виден как на ладони любому, кто идет сзади, да и тому, кто шел бы впереди тоже, если следовать за ним на коротком расстоянии, ведь тропа была извилистой. И Филипп, хоть он и опаздывал, решил, что посидит немного, подождет, пока Кинрэйд уйдет подальше. Он дошел до последнего выступа, за которым еще мог спрятаться, и, стоя над рекой на высоте семи-восьми футов, настороженным взглядом стал искать гарпунщика. Посмотрел на верховья бурлящего потока, потом вниз…

– Это Провидение Божие, – пробормотал он. – Провидение Божие.

Опустившись на корточки, Хепберн закрыл лицо руками – не хотел стать свидетелем события, которое разворачивалось на его глазах. Житель Монксхейвена своего времени, он прекрасно понимал значение того, что предстало его взору.

Кинрэйд обошел пески по большой дуге и повернул к мосту. Теперь он приближался к скалам. К этому времени он уже забыл про свои печали, шел, весело насвистывая. И Филипп, слыша, как его соперник вскоре после расставания с Сильвией насвистывает мелодию «Попутного ветра кораблю», утратил всякое сочувствие к его неминуемой участи.

Кинрэйд завернул за скалу – и попал в засаду. Четверо военных моряков набросились на него и попытались связать.

– Именем короля! – кричали они с наглым торжествующим гиканьем.

Шлюпка вербовщиков швартовалась ярдах в десяти выше по реке; на охоту за новобранцами их послали на тендере с фрегата, который зашел в гавань Хартлпула пополнить запасы пресной воды. Тендер стоял на якоре сразу же за выступающими в море скалами.

Вербовщикам было известно, что рыбаки имеют обыкновение ходить к своим сетям берегом реки; но о таком трофее, как этот бывалый крепкий парень и, по-видимому, отличный моряк, они даже мечтать не смели; и их усилия захватить его были соразмерны ценности трофея.

Несмотря на внезапность нападения и численное превосходство вербовщиков, Кинрэйд не растерялся. Он вырвался от них и крикнул:

– Стойте. Я – китобой, нахожусь под защитой закона и требую, чтобы вы его соблюдали. У меня есть документы, подтверждающие, что я служу главным гарпунщиком на «Урании» под началом капитана Донкина. Судно стоит в порту Норт-Шилдса.

Согласно указу Георга III (пункт № 17 Акт № 26), Кинрэйд, как китобой, находился под защитой закона, и вербовщики имели бы право мобилизовать его на военную службу только в том случае, если бы он не явился на свой корабль до 10 марта, когда его договор вступил в силу. Но какой был толк от документов, которые он торопливо вытащил из-за пазухи; какой был толк от законов в те дни, когда не существовало возможности быстро связаться с влиятельными людьми, которые могли бы его защитить, в те дни, когда царила всеобщая паника перед вторжением французов?

– Да плевать, что ты под защитой закона, – заорал предводитель вербовщиков. – Иди и послужи Его Величеству. Это куда полезнее, чем бить китов.

– Ты так думаешь? – ответствовал гарпунщик, сделав движение рукой, которое бдительный моряк, что стоял напротив него, заметил и истолковал как надо.

– Да куда ты денешься?! Давай бери его, Джек. И поосторожней, у него нож.

В следующую минуту нож у Кинрэйда вырвали, и завязался рукопашный бой, исход которого, судя по неравным силам, был предрешен. И все же Кинрэйд отчаянно сопротивлялся; не тратя слов, он дрался, как говорят, «будто сам дьявол».

До Хепберна доносились громкое пыхтение, тупые удары, глухой шум борьбы на песке, ворчливая брань тех, кто рассчитывал легко справиться с задачей, затем внезапный вскрик раненого, но не Кинрэйда, догадался Хепберн, ибо Кинрэйд в такой момент молча бы снес боль. Снова потасовка, проклятия, яростная борьба и затем странная тишина. У Хепберна заныло сердце. Значит, его соперник убит? Покинул этот мир? Лишился жизни – и своей любви?

На мгновение Хепберн почувствовал себя виновником его гибели. Он убеждал себя, что никогда не желал ему смерти, но ведь сам он остался в стороне, а теперь уже, наверно, слишком поздно бросаться на помощь. Не в силах вынести неизвестность, Филипп осторожно выглянул из-за каменного выступа, за которым он прятался, и увидел, что Кинрэйд побежден и вербовщики молча – от изнеможения они не могли говорить – связывают его по рукам и ногам, готовясь отнести в шлюпку.

Кинрэйд лежал не шевелясь, как еж: толкнули его – он покатился; без всякого сопротивления, без малейших телодвижений позволил он, чтобы его куда-то поволокли; его лицо, раскрасневшееся во время драки, теперь имело землистый оттенок. Губы он плотно сжимал, словно оставаться пассивным, одеревенелым, оцепенелым в руках вербовщиков ему стоило бо́льших усилий, чем сама яростная борьба, которую он с ними вел. Казалось, только его глаза выдают, что он осознает происходящее: настороженные, горящие, злые, как у загнанной дикой кошки, со всем отчаянием своего возбужденного мозга ищущей путь к спасению, который она, затравленное, измученное существо, пока не видит и, скорее всего, так и не найдет.