Один на миллион - Моника Вуд

В ухо проникает голос Мод-Люси, настойчивый и мелодичный: «Ты не будешь работать там. Ты рождена для лучшей доли».

Вдруг память проясняется, Уна отчетливо осознает время и место: покупатели сбиваются в стайки, толкаются возле газет, чтобы узнать подробности катастрофы с «Титаником», все разговоры только об этом, так что сомнений быть не может — это весна, точнее, апрель 1912 года, и ей двенадцать лет, никак не тринадцать, и ее волосы впервые уложены в прическу — волнующий ритуал взросления, блестящую волну надежно удерживают прекрасные гребни Мод-Люси. Они стоят на освещенном солнцем пороге музыкального магазина Стенхоупа, и Говард Стенхоуп, ее будущий муж и тюремщик и целый этап ее жизни, полирует пианино.

— Ему место в городе, — заверяет ее Мод-Люси. — Среди городских жителей.

Говард спешит к ним: осанистый господин, на ходу расправляющий манжеты. Жена у Говарда пухлая и миловидная, старше Говарда, она по субботам продавала ноты его песен, пять центов за штуку, пока не выяснилось, что ее слабеющий голос означает рак. Именно она разработала план торгового зала: фортепьяно в передней зоне, машины Эдисона и «виктролы» в глубине, концертино с яркими клавишами — у окна, наполовину в тени, словно вот-вот само зазвучит. Более мелкие предметы поблескивают в длинной стеклянной витрине: варганы, медиаторы, смычки, наборы ложек с инструкциями на четырех языках, напечатанными на карточках.

Со временем Уна возненавидит пресвятую умницу миссис Стенхоуп, чей проект зала будет в портлендском магазине спустя восемь лет повторен точь-в-точь, вплоть до расстановки пюпитров. С первой, лучшей и незаменимой миссис Стенхоуп Уну будут сравнивать на протяжении двадцати восьми лет ее жизни, пока в один прекрасный день 1948 года Говард — который сидел на колченогом стуле и слушал выпуск «Вика и Сэйд»[17] по своему любимому «кросли», а дела в магазине шли наперекосяк из-за его мечтаний пробиться в индустрию популярной музыки, и чердак был завален нераспроданными нотами, — пока этот самый Говард Стенхоуп, эта чертова устрица в скорлупе, чьи глаза за грязными стеклами очков казались точками, пока этот самый Говард не посмотрит на Уну, мать его убитого на войне сына, и не скажет: «Прежняя миссис Стенхоуп часто, глядя мне в глаза, начинала напевать».

На что Уна, которая тосковала по Фрэнки и тайно осваивала профессию секретаря-стенографистки, ответит, сорвавшись вдруг с привязи: «Боже мой, Говард. Я ухожу от тебя».

Но в тот апрельский день 1912 года, задолго до катастрофы, Говард приветствует двух посетительниц в своем магазине, и Мод-Люси просит у него ноты, «Что-нибудь повеселее для моей девочки, мистер Стенхоуп», — говорит Мод-Люси, потому что Говард славится своим мрачным вкусом.

Он очень аккуратно, как всегда, вытаскивает ноты со стеллажа и театрально протягивает их. «А для кого-то сегодня день скорби, мисс Стоукс», — нараспев произносит он, намекая на трагедию «Титаника». С глубоким, громким придыханием он исполняет перед ними свою новую балладу, предназначенную для субботней продажи, печальную историю об автомобиле, который сорвался с обрыва в реку, пробил льдину и был проглочен черной голодной пучиной. На пороге магазина собралось несколько покупателей, потом еще несколько, они постукивают ногой, помогая ему держать ритм. Уна стоит, встревоженно слушает. Несмотря на аккуратную стрижку и безупречные ногти, отчаяние Говарда граничит с болезнью. Будь у нее деньги, она бы купила эту песню. Она пытается представить его молодым, счастливым, на пикнике, как он лежит на одеяле, а пухлая ладонь миссис Стенхоуп покоится у него на лбу.

«Великолепно!» — щебечет Мод-Люси, аплодирует. Уна, в модной юбке-трехклинке, с пышной прической, улавливает искорку кокетства в ее голосе и впервые в жизни замечает, что у Мод-Люси грубые черты лица и немодная блузка. Говард жмурится, моргает и переводит взгляд прямиком на Уну, которая чуть ли не вспыхивает. Она задирает подбородок, чтобы продемонстрировать шею, сама поражаясь своей дерзости.

Ее рассматривают, оценивают и одобряют — и Говард Стенхоуп, и старый мистер Драпо, который зашел купить струны для скрипки, и мальчики Комо, которые разрезают свои газеты, и миссис Фаррар с дочерью Белль-Мэй, которые выбирают ноты. Уна до слез жалеет Говарда Стенхоупа, с его слюнявой балладой и голосом как касторка, и ни сном ни духом не ведает, что спустя несколько лет это ее заботливая рука будет покоиться на его розовом лбу, это ее дрожащий голос будет тщетно унимать лихорадочную жажду славы, обуявшую его.

Тут Уна замечает, что Мод-Люси смотрит на нее, склонив набок голову на толстой шее, и в ее взгляде читается гордость собственника и еще что-то. Что-то похожее на обиду. Это зависть.

Между тем старая Уна, сточетырехлетняя Уна, переступила порог своего дома, предоставив Куину разбираться с этой тварью Ширли, и уткнулась в дорожный саквояж, который стоял на том самом месте, где Куин его забыл. Говард был и осанистым владельцем магазина, и устрицей с остекленевшим взглядом на колченогом стуле, он был везде и нигде, а несколько лепестков из букета со свадьбы Белль осыпались на чистый, без единого пятнышка пол. Уна наклонилась, чтобы собрать их, и косой луч солнца упал на ее руку, пятнистую от старости, но сохранившую изящные очертания — как отпечаток девичества, как напоминание о бренности телесной красоты. О ее краткости. О несбывшихся посулах.

Она поглядывала исподтишка на руки прикованного к креслу Лаурентаса, сложенные на коленях. Ее бедный мальчик, чья память и жизнь испаряются на глазах. А руки у него до сих пор красивые.

Будь время и впрямь рекой, Уна бросилась бы в его волны, поплыла, грудью рассекая их, выбралась на том дальнем берегу и как следует встряхнула глупую безмозглую девчонку: «И это все ты принимаешь за любовь?» Образ Мод-Люси начал тлеть, тронутый дурным предчувствием, намеком на предательство, будто она уже садится в поезд с Лаурентасом на руках. В чьей памяти хранится этот образ — в памяти юной Уны или старой? Можно ли память переписать так, чтобы стало видно то, что раньше ускользнуло? Старая Уна, измученная дальней поездкой и поисками вазы в шкафу, жаждала сказать юной Уне: «Неужели ты не видишь, что приближается айсберг? Ни один человек не будет любить тебя больше, чем себя». Но юная Уна ничего не видит.

Прогнав воспоминания, Уна поставила букет мистера Ледбеттера в стеклянную вазу — подарок Луизы. Лилии рвались из вазы врассыпную, как вспышки фейерверка. Уна закрыла глаза, ее голова упала на грудь, мысли смешались. Мелькнули картинки Кимбола девяностолетней давности — верный признак хандры. Но она отгоняла хандру.

— Ладно, Уна, мне пора идти, — сказал Куин, просунув голову в дверь.

О, она увидела себя со стороны: самая старая в мире глупая девчонка, которую вновь покидают.

— Кому вы несете Благую весть на этот раз? — спросила она.

— Вообще-то заблудшая овца вернулась в стадо.