Один на миллион - Моника Вуд

— У меня ничего нет. Только то, что тут, — сказала она, имея в виду свою сумку, которая валялась здесь же, на полу, рядом с поломанными цветами и выпотрошенным кошельком, все содержимое которого намокло: кредитная карта, просроченные права, карточки страхования, фотография мальчика в скаутской форме, старый купон на кошачий корм. Она покраснела от стыда при виде этих рассыпанных мелочей, а что, собственно, грабитель ожидал найти в бумажнике у старушки. Только бесполезные документы.

— Колись давай, — сказал он, размахивая пятерней. — Где прячешь, в жестянке из-под печенья? В цветочном горшке? Давай, бабуля, колись скорей.

— Я не из тех стариков, которых вам показывают в кино, — ответила она, задрожав уже не от страха, а от злости. — Я храню деньги, как все нормальные люди, в банке.

«Нет, я не хочу умирать вот так, — сказала она себе, — и не буду».

Он вцепился ей в плечо и поволок по лестнице на второй этаж, а там швырнул, дрожащую и задохнувшуюся, в кресло-качалку Луизы. Ноги адски болели, но она сжала зубы и не проронила ни звука.

— Сколько тебе, сотка? — спросил он, показав гнилые зубы.

Покрытые перхотью волосы от жира казались мокрыми, от него странно пахло — гнилью и лекарствами. На белой, как у трупа, руке чернели какие-то буквы, но Уна не могла сложить их в слово. Когда он посмотрел на нее, страх к ней вернулся, ноги почти отнялись.

— Тут ничего нет, — сказала она и вцепилась в подлокотники кресла, чтобы приподняться. Пол закачался под ногами.

— Сидеть, — приказал он и толкнул ее в грудь.

Удар эхом отозвался у нее в грудной клетке. Он перерывал ее шкаф и ночной столик, швырял содержимое на кровать и рядом. Папка с материалами про Книгу рекордов Гиннесса полетела на пол, листки рассыпались веером. Он вытащил ее дорожный саквояж и обнаружил в нем пять долларов — неприкосновенный запас, который пролежал в шелковом кармашке с тех пор, как в 1948 году она покинула дом на Вудфорд-стрит.

— Видишь? — сказал он, потряхивая банкнотой у нее перед носом.

Пока злоумышленник бесчинствовал в спальне, Уна размышляла о кнопке безопасности, которая висела у нее на шее, спрятанная под ночной рубашкой и халатом. Ей велели периодически проверять рабочее состояние устройства, но она это сделала всего лишь раз. Когда в тот раз она нажала кнопку, через девяносто секунд из ящичка в гостиной раздался женский голос, который назвал ее «солнышко» и поинтересовался, все ли у нее в порядке. Насколько Уна могла судить, батарейка в устройстве давно разрядилась.

— У тебя, в натуре, ничего нет, — сказал грабитель. — Вообще ни хрена.

Он надул губы, словно размышлял — наказывать ее за это или нет.

— Твои друзья уехали без тебя, — проговорила она дрожащим голосом.

Он снова осклабился, показав гнилые зубы.

— Далеко не уедут. Это не машина, а кусок говна.

— Странно, что ты не поехал с ними, — сказала она с надеждой.

— Я люблю риск. Не то что эти засранцы.

Он расстегнул косметичку, которую она не открывала сорок лет, и вытащил тюбик с остатками губной помады. У нее болели суставы от неподвижного сидения в неудобной позе, но она боялась шевельнуться, чтобы не разозлить его. Насколько она помнила из полицейских сериалов, которые смотрела до того, как они стали такими кровавыми, если человека подобного типа вспугнуть, он либо убьет тебя, либо убежит. Она нащупала кнопку на груди, приняла решение и нажала.

Ниже этажом раздался сигнал, резкий сдвоенный звонок. Как ни странно, грабитель даже ухом не повел, и Уна поняла, что он находится далеко, в другом измерении.

— Кто там звонит, твой дружок? — спросил он, когда она мысленно начала считать до девяноста.

Он еще раз перетряхнул ее барахло, положил в карман пятерку и плотоядно посмотрел на нее сквозь прорези потной маски.

— Еще кое-что, бабуля.

Она непроизвольно пискнула, как цыпленок, потом втянула в себя весь воздух, сколько было в комнате, и выдохнула:

— НЕТ!

Он рассмеялся.

— Ты что подумала, а? — спросил он. — Что ты подумала?

Он снова рассмеялся.

— Ничего подобного. Ты такая страшила.

Она сглотнула подкатившую к горлу желчь, а он протянул руку, задержал ее на мгновение в воздухе и почти нежно погладил ее по щеке:

— Веди себя хорошо, — сказал он, сбежал по лестнице и выскочил на улицу, и тут как раз истекло девяносто секунд, раздался тихий щелчок и женский голос произнес: «Здравствуйте, мисс Виткус, как вы там, все в порядке?»

Уна стерла воспоминание об этом прикосновении со своей щеки, подошла к окну и успела заметить, как грабитель метнулся в темноту, словно вспугнутая белка. Она испытала чувство удовлетворения.

Через несколько минут прибыли парамедики, за ними двое дежурных полицейских, а потом потянулись соседи, напуганные и дрожащие, если не считать Ширли Клейтон, которая для трех часов ночи была на удивление бодра и собранна.

— Боже мой! — напевала она вполголоса.

Она энергично пожала руку одному из полицейских, столь юному с виду, что, казалось, у него и водительских прав еще быть не может.

— Я ее соседка. Мисс Виткус, кому я могу позвонить?

— Никому. Уходите.

— У нее есть внук, — говорила Ширли. — Они только что вернулись из путешествия.

— Как зовут вашего внука, мэм? — спросила детектив, молодая хорошенькая женщина в сером блейзере.

— Пожалуйста, оставьте меня, — сказала Уна. — Мне никто не нужен.

Хорошенькая следовательница попросила описать грабителей, но в памяти Уны запечатлелась не внешность мучителя, а его издевательская манера. «Бабуля». Он вынудил ее посмотреть на себя его глазами: на ее возраст, ее испуг, облысевшую голову, цыплячью фигуру. Самый лучший способ отмщения — выбросить это все из головы.

Но выбросить из головы не получалось. Уна чувствовала себя жалкой, уродливой, глупой: ничтожество. Буквально вчера — или уже сегодня? Время стало вязким и тягучим — Куин тоже видел ее такой, когда она вышла из ванной, он бросил взгляд на ее тощие, полусогнутые, иссиня-белые ноги. Грабитель с жирными волосами подтвердил, что она трухлявый, испуганный, бесполый пень, и она ненавидела его за это.

— Очень красные глаза, — сказала она, припоминая. — Татуировка из букв на руке. Двое других сразу убежали, я не успела их разглядеть.

Следовательница спросила, сколько ей лет, и когда Уна назвала свой возраст, через троих соседей, которые просочились в дом вместе с Ширли, пробежал ток симпатии. Они были неотличимы друг от друга со своими заспанными лицами, в наспех накинутой одежде. Уна поняла, что боится их, боится их доброго отношения, их беспокойства за нее, боится того, что, возможно, ошибалась на их счет, и она почувствовала невыразимое облегчение, когда старший полицейский потребовал, чтобы все удалились.