Один на миллион - Моника Вуд

— Слышишь, слышишь, вот сейчас соло начинается? — спросил он, изо всех сил пытаясь влезть в шкуру мальчика. — Прислушайся, это же как вопрос и ответ.

Он восхищенно покачивал головой, как делал обычно, но сейчас, опять же впервые в жизни, это жест показался ему механическим, и он начал винить мальчика, что тот отравил ему самый надежный источник блаженства.

— Это же разговор, который он ведет с самим собой. Слышишь? Как будто что-то вздымается из глубины. Ты только вслушайся.

«Ты играешь совсем как на пластинке, солнышко», — восхищалась мама, стоя на пороге его спальни. Всю жизнь он помнит: ее костлявые пальцы постукивают по дверному косяку, отмеряя ритм. Ее ногти пожелтели от болезни. Его мама, она любила музыку. Любую. Но больше всего ту, которую играл он.

Когда всю комнату залило мелодическое ликование, мальчик наконец-то повернул голову в сторону динамиков. Похоже, он ощутил физическую боль: стал задыхаться с приоткрытым ртом. Куин всматривался в непостижимую глубину неподвижных глаз своего сына. Не та песня, не та группа, догадался он. Слишком много звуков, слишком много ошеломительных сокровищ, особенно для ребенка, который даже ногой не притопывает и головой не покачивает в такт и вообще никак не выражает что-то, хоть отдаленно напоминающее восторг.

— Постарайся уловить это, — сказал Куин, имея в виду изысканную фразировку Эрика Клэптона-Клэптона-Клэптона. — Ты слышишь ноты, которые он не играет? Слышишь, как напряжение растет, растет-растет-растет, а потом — бам! — и он убежал куда-то далеко, но ты слышишь ноты, которые он не сыграл?

Куин нажал на «стоп».

— Это призраки нот. Их нет, но ты их слышишь. От этого у тебя просто дух захватывает, да?

— Да, — сказал мальчик.

— Я не жду от тебя, что ты будешь играть так же. Ты ведь понимаешь это, да?

— Да.

— Главное — почувствовать. Все начинается с умения чувствовать.

— Да.

Мальчик прирос к стулу, как приговоренный к смертной казни, который сидит в уже прибывшей к эшафоту повозке и ожидает исполнения приговора.

— Расслабься, дружище. Это всего лишь рок-н-ролл.

— Ты же говорил «блюз», — губы мальчика задрожали.

— Да, говорил, — согласился Куин. — Я так говорил.

Мальчик приободрился — похоже, он был не таким уж нюней, каким казался. Куин взял свою гитару и повторил соло в медленном темпе, ноту за нотой.

— Что значат слова «отцовский ад»? — спросил мальчик. — «Отцовский ад постепенно сгинул»?

Это были слова из песни «Учите своих детей», которую они слушали три недели назад.

«Немедленно прекрати шуметь! А то я поднимусь к тебе — хуже будет!»

— Я не знаю, — ответил Куин. — Чтобы знать, нужно быть поэтом.

— Я не поэт, — сказал мальчик. — А ты поэт?

— Пожалуй, нам пора закругляться.

Мальчик торжественно поднялся со стула.

— Я думаю, так будет лучше, — печально произнес он.

Взял тарелку с печеньем, стакан и прошел к выходу, на пороге оглянулся.

— Во-первых, команда, которая маршировала под музыку в стране Нидерланды, называлась «Марум» — как город, в который они направлялись. Во-вторых, самая большая электрогитара в мире имеет длину сорок три фута и семь целых пять десятых дюйма. В-третьих, ты играешь гораздо лучше Эрика Чэпмена.

— Это уж точно, — кивнул Куин, представив себе этого психа с толстой задницей, Эрика Чэпмена, верхом на газонокосилке.

Куин дождался, пока мальчик скроется в доме, и опять заиграл знаменитое соло, он не допустил ни единой ошибки, но его исполнению недоставало всего того, что придавало Клэптону такой нестерпимый блеск: его интонации, его фразировки, его врожденного чувства ритма. И осознание этого причиняло Куину боль, как всегда, и все равно он так сильно любил это соло, движение, которое в нем развивалось, утешение, которое оно предлагало, места, куда оно уносило, историю, которую оно рассказывало, — все это он так сильно любил, что не мог удержаться и прикоснулся к этому вновь, и вновь потерпел крах.

Когда они приближались к границе штата Мэн, Куин спросил Уну:

— Все-таки в каком году, если точно, вы были последний раз на свадьбе?

— В 1967-м, — ответила она. — Ученик из академии Лестера женился на девушке из Хеннефорда. Им было под тридцать, старики по тем временам. А вы?

— Хм.

— Ах да, верно. — Она посмотрела на него. — Думаю, вы по горло сыты свадьбами, у вас одна свадьба за другой. Мне церемония показалась занятной, особенно момент, когда мистер Ледбеттер одолжил кольцо у чиновника мэрии.

— Ничего, вечером он наденет ей на палец бриллиант.

— Не сомневаюсь. — Она выглянула в окно. — Когда ваша леди вернется с мужем, хотелось бы взглянуть на лицо ее сестры.

Она говорила, а ветер бил ей в лицо, отчего казалось, что она запыхалась, убегая от погони, словно они спасаются от беды, которая уже стряслась.

— И на лицо ее отца тоже, — Уна перешла на крик. — Не думаю, что он обрадуется.

— Вы шутите? Все кругом считают, что Тед Ледбеттер ходит пешком по водам.

Уна закрыла окно.

— Он хороший человек.

— Он не ходит по водам, Уна.

— Буквально, может, и нет.

Несколько миль они проехали в полном молчании.

— Вы очень расстроены? — спросила Уна.

— Тем, что командир скаутов не ходит по водам?

— Тем, что командир скаутов обставил вас в любовном поединке. Вот что я имела в виду.

— Я понял, что вы имели в виду.

— На самом деле пока он вас не обставил. За вас она выходила дважды. Так что счет два ноль в вашу пользу.

Куин расхохотался — такое чувство бывает, когда пропустишь первый глоток после долгого воздержания: вдруг накатившее облегчение с примесью раскаяния. В центр этого чувства он поместил Белль. Она была слишком хороша для него — все, кроме Белль, понимали это с самого начала. Несмотря на прохладное отношение ее родни («разве это работа — бренчать на гитаре») и ее подружек («этот тип не хочет детей»), Белль успешно практиковала метод самосбывающегося пророчества: подстригала ему волосы теми самыми тонкими красными ножницами, просила петь сентиментальные песенки на семейных торжествах — в общем, она заставляла его казаться лучше, чем он был, и это не давало ему становиться хуже, чем он был.

— Я не изменял ей, — сказал Куин. — Если вам интересно знать.

— Не интересно.

— И после обоих разводов тоже. На случай, если она передумает.

— Тысячи мужчин начинают амурничать, едва выйдут за порог. А многие и до того.