День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

То, что осталось от столового серебра, купило жизнь Адаму. Все остальное они продали или обменяли на дополнительные продукты, одеяла и лекарства. К счастью, им еще не пришлось расстаться с фиолетовым камнем Нехумы.

– Тогда ладно.

Мила прячет по две купюры с каждой стороны воротника и пришивает его.

Продумывая свой план в первый раз, Мила упрашивала родителей бежать в Варшаву вместе с ней, но они считали, что это слишком опасно.

– Найди свою сестру и Франку, отвези Фелицию в безопасное место, – говорили они. – Мы будем только мешать.

Как ни мучительно Миле это признавать, но они правы. Без них ее шансы на успешный побег выше. Родители теперь двигаются медленно и все еще говорят с легким еврейским акцентом из своего детства. Им будет сложнее притворяться арийцами. В письме Халина упоминала про завод в Пёнках, про план перевести Сола и Нехуму туда. А пока они все еще работали, и все знали, что работа – единственное, что имеет значение в гетто.

Когда комнату наполняет скупой серебристый свет, Нехума откладывает иглу. Мила сметает оставшиеся обрезки ткани со стола в ладонь и прячет их под раковину. Их работа закончена. Мила оборачивает шею шарфом, сшитым из лоскутов эсэсовской формы, и сует руки в рукава своего нового пальто. Нехума встает, проводит пальцами по швам, по петлям в поисках торчащих ниток, смотрит на подол, который заканчивается в сантиметре от пола. Она разглаживает лацкан и дергает рукав, чтобы тот лежал идеально ровно. Наконец она делает шаг назад и кивает.

– Да, – шепчет она. – Хорошо. Это сработает.

Она вытирает слезу в уголке глаза.

– Спасибо тебе, – выдыхает Мила, крепко обнимая мать.

На следующий день Мила торопится домой из мастерской в половине шестого. Она одевает Фелицию в прихожей, когда Нехума возвращается из столовой.

– Где папа? – спрашивает Мила, надевая на Фелицию через голову третью рубашку.

Она всегда волнуется, если родители задерживаются больше чем на несколько минут.

– Сегодня его поставили мыть посуду, – говорит Нехума. – Пришлось остаться, чтобы прибрать. Он придет.

– Мамусю, зачем мне столько одежды? – спрашивает Фелиция, с любопытством глядя на мать.

– Затем, – шепчет Мила, приседая на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне. Она заправляет несколько локонов цвета корицы за ушко Фелиции. – Сегодня вечером мы уходим, шери.

Она специально до последнего не рассказывала подробности плана дочке: сама достаточно нервничала и не хотела, чтобы Фелиция нервничала тоже.

Личико Фелиции загорается восторгом.

– Уходим из гетто?

– Так, – улыбается Мила. Но затем сжимает губы. – Но очень важно, чтобы ты делала, как я скажу, – добавляет она, хотя и знает, что Фелиция будет.

Мила застегивает вторую пару штанов вокруг тоненькой талии дочки, помогает ей надеть зимнее пальто и натягивает на ее руки пару носков, как варежки. Наконец она надевает на голову Фелиции маленькую шерстяную шапку и убирает волосы под нее.

Нехума передает Миле носовой платок с завернутой в него дневной нормой хлеба. Мила сует ее в рубашку.

– Спасибо, – шепчет она.

В кухне она достает из ящика с фальшивым дном удостоверение, которое изготовил для нее Адам, и убирает его в сумочку. Вернувшись в прихожую, она надевает новое пальто, шарф, шляпку и перчатки. Наконец, вместо того чтобы, как обычно, закрепить на рукаве повязку, она зажимает ее в зубах и рвет по шву. Фелиция ахает.

– Не волнуйся, – говорит Мила.

Хоть она и слишком мала, чтобы носить повязку, Фелиция знает, что случается с евреями в гетто, если их поймают без повязки. Мила прижимает белую полоску хлопка к рукаву, чтобы было видно голубую звезду Давида[103], и поднимает локоть. Нехума заново сшивает концы двумя маленькими стежками и обрывает нить, не завязав ее узелком. Поправляя повязку, Мила слышит на лестнице отца.

– Вот она! – сияет Сол, вваливаясь в дверь, и протягивает руки.

Он наклоняется, чтобы поднять Фелицию, и кружит ее, целуя в щечку.

– Боже мой, – говорит он, – ты весишь как слоник во всей этой одежде!

Фелиция хихикает. Она обожает своего дедушку, любит, когда он так крепко обнимает ее, что она едва может дышать, когда он поет ей колыбельную про котенка с мигающими глазами – ту самую, которую пела его мама, когда он был маленьким, как-то сказал он – когда он кружит ее, пока у нее не начинает кружиться голова, и подбрасывает ее в воздух, так что ей кажется, будто она летает.

– Тебе же это не понадобится? – спрашивает Сол, когда опускает Фелицию на пол, и показывает на руку Милы, его глаза внезапно становятся серьезными.

– Только до ворот, – говорит Мила, сглотнув.

– Точно. Конечно, – кивает Сол.

Мила смотрит на часы. Без четверти шесть.

– Нам пора. Фелиция, обними бабушку и дедушку.

Фелиция поднимает голову, расстроившись. Она не понимала, что бабушка с дедушкой остаются. Нехума опускается на колени и прижимает Фелицию к груди.

– Do widzenia[104], – бубнит Фелиция, целуя бабушкину щеку.

Нехума на долгий миг закрывает глаза. Когда она встает, Сол наклоняется, и Фелиция обнимает его ручонками за шею.

– Do widzenia, dziadku[105], – говорит она, уткнувшись носом в ямочку между его ключиц.

– До свидания, тыковка, – шепчет Сол. – Я тебя люблю.

Мила едва сдерживает рыдания. Она обнимает отца, потом мать, прижимая их к себе, надеясь, молясь о том, чтобы это был не последний раз.

– Я люблю тебя, Мириам, – шепчет мама, называя ее еврейским именем. – С Богом.

И Мила с Фелицией уходят.

Мила осматривает улицу в поисках эсэсовцев. Не увидев ни одного, она берет Фелицию за руку, и вместе они идут к воротам гетто. Они двигаются быстро, ветер кусает за щеки. Почти стемнело, и прозрачный серый пар от их дыхания растворяется в ночи.

Когда до ворот остается один дом и уже видно охранников, Мила расстегивает пальто.

– Иди сюда, – тихо говорит она, показывая на свой ботинок. – Встань на мою ногу и держись.