Земли семи имён - Дарина Стрельченко

Шёпотом судачат, что, мол, нелады у князя с его суженой – то-то и каравай княжий свадебный запаздывает. Уж зима прошла, весна вишнями шумит, а она всё в невестах ходит. Выйдут на балкон – рука об руку, он строг, спокоен, что сокол, а у неё улыбка тихая, светлая – глядит, что голубка. По улице пройдут – так и яблони вокруг зацветут белой пеной, и деки вслед поют. Да только из терема княжеского вечерами слёзы, по ночам шёпоты да уговоры, ссоры да печали. Наутро князь выходит – в глазах кручина, над теремом тучи вьются. К обеду развеется, лицом посветлеет, к вечеру вернётся с гостинцем к своей милой, а ночью всё сызнова повторяется.

Слышит Альга такие вести, да только и сама не поймёт: по сердцу ей это или нет. Своими руками ссорам, да слезам, да упрёкам в княжий терем двери отворила.

А всё-таки под тёплые летние деньки – год миновал, не поверить! – снова появились под окнами голосистые парни, принесли свежий каравай: печатный, высокий, фиалками украшенный. Такой – лёгкий да сладкий – только на свадьбу княжескую пекут.

Альга забрала кусок, в расшитое полотно завёрнутый, ушла в дом, не прощаясь, новостей не спросив. Завернулась в серую шаль, словно ото всех спряталась, забылась в шитье. На душе горько, перед глазами точно гари пелена. Знала, что тем и кончится; знала – а боролась. Знала, что тем и кончится, знала – а всё равно горько как!.. Зато игла шьёт, что стрекоза порхает. Из рук словно тяжесть ушла, пальцам забытое проворство вернулось. Впервые за долгий срок прислушалась к шитью Альга, а оно отозвалось на её голос, глухой, тихий, как после хвори.

Шорох льна, тонкий свист иглы на грани слуха, касание серебра о шёлковую нить. С ласковым шёпотом шёлковый узор ложится на полотно. Красные маки расцветают по льняному полю. Альга шьёт, шьёт, рук не жалея. Давно жжёт пальцы, давно спину ломит. Глаза заболели, а руки всё работают, всё выплёскивают гарь да горечь изнутри.

Очнулась за полночь. Обескровлена, легка, словно ранняя весна. Выстужена, словно изба брошенная. Тиха, что ольха, что раненая птица.

Подошла к порогу, оглядела княжью горницу – вздрогнула. Нет пепельного пятна на полу! Пока шила, и не заметила, как оно исчезло. А может, и слезами смыло, словно крутым тёплым ручьём в летний вечер.

Что ж… сильнее любовь князя к чужачке оказалась, чем наговор Альгин. Горячо в глазах было, горячо на душе, а всё-таки словно тяжесть растаяла и туманы разошлись.

Редко тем летом выходила Альга со двора, но в лесу всё-таки побывала: ушла в чащобу с узелком, с туеском, с берестяными коробочками. Охотники, кто её видел, судачили: помутилось в голове у ведьмы. Хоть и ходит под княжьим покровительством, а темна, видимо, и хитра. Зачем добрым людям в чащу в одиночку, по своей воле идти, да ещё туесами увешавшись?

Где ж им было знать, что́ Альга с собой в лес взяла, для чего на дальние поляны к ночи отправилась.

А она, не торопясь да не думая, запахи лесные запоминая, добралась к первым звёздам до верескового скоса.

Над головой гнутся ели, созвездия серебряными жилами по ночному небесному углю тянутся, луна горячей жимолостью блестит. Хоть и в самую чащобу ушла Альга, но поляну непростую выбрала: глубина леса дремучая, а между стволами, в можжевельнике да ракитнике, скользят ещё закатные брызги, скатываются по гладким листьям в траву последние солнечные рубины. Розовая сеть от корней лес опутывает, чёрный ковш с неба опрокидывается: ночь с закатом спорит. Тёмная побеждает: птицы запевают ночные, резкие. А там, за стволами, на другой земле, ждут не дождутся солнца золотые речные драконы. Вспыхнет оно – пустятся в танец в солнечном своём сказочном мире, где что ни история, то витраж из драконьей чешуи. Но как бы громко они ни пели, как бы яростно ни плясали, до здешней земли одни отголоски доносятся в час борьбы луны с солнцем.

Наконец совсем стемнело. Вокруг чёрные кроны, мохнатые ели к земле идут, гордые корабельные сосны ввысь тянутся.

Альга опустила туески да коробочки на старый пень, оставила до поры до времени. Узел холщовый развязала, на земле расстелила и по одной принялась травы вынимать: упругие ветви лесного ореха, бузины и осины, листья ясеня и лепестки багряника, стебли валерианы, горечавки да ириса. Долго выкладывала травы из холстины, но вот и последний стебелёк земляники вернула земле, с которой сорвала.

Затем за ягоды принялась: раскрыла туесок, щедрой горстью выложила меж сосновых корней шелковицу, барбарис, калину, голубику, иргу и лимонник.

Наконец до крайней коробочки дошёл черёд. Блеснула россыпь пуговиц, перестукнули катушки ниток о вороньи яйца, легла на прощание в руки невесомая ореховая скорлупа – легла и скатилась с ладоней на землю.

Позабытое вспоминая, медленно, словно сквозь тягучий туман, повела рукой Альга – вспыхнули прозрачным пламенем все сокровища, что долгие годы копила, чтобы людям отдавать – тем, кто в особом нуждается, травам не подвластном.

Ни стежка больше по живому из-под иглы моей не выйдет. Ничью душу, ничей норов больше править не стану. А уж живых творить из трав да нитей – и подавно. Нет добра от шитья моего живого.

Второй раз повела рукой – пламя землёй засыпало. Угас тихий огонёк, и полновластная ночь опустилась на поляну.

* * *

Вернулась в дом под утро. Горница солнцем залита, пустая клеть по-прежнему травами пахнет, в княжьей комнате, как и накануне, ни пепла, ни темноты, только холод стоит, словно не лето.

Налила в чашку тёплой воды – распустились в глиняной глубине стебли цикория, набухла сморщенная брусника, расцвёл иван-чай. Глотнула – и сил прибавилось. Стоит у окна, глядит на шумящий лес, на золотые лютиковые луга. К вечеру, как жар спадёт, принимается за шитьё, да только, как и обещала на вересковом скосе, по живому больше – ни стежка. Скатерти вышивает и салфетки, сарафаны и платки, пояса и полотна. Самому князю однажды полторы луны пояс вышивала узором орлиным: вьются по льну города, сверху ромбы алые и снизу полукружья, да соколы по белому летят. Не видала князя с тех пор, как из избы её ушёл, но думала о нём каждую минуту: хлеб выпекая, нить отмеряя, в поле вглядываясь. В узор на поясе словно частицу души вложила, самым искренним, самым честным колдовством скрепив – любовью.

А под вечер, на сердце лета, когда весь мир залит был душистым дурманом, фиалковым зноем да васильковым звоном, пришли к ней девицы, князем посланные. Втайне от молодой жены велел он просить Альгу оплечье сорочки вышить, да такое, чтобы ни у одной девы во всех Семи землях не бывало.

Согласилась Альга – как князю отказать? Как ни был велик соблазн вновь наговор-отведиглаз нашептать, не стала. А могла бы! На оплечье-то, что недалеко от сердца носят, сложно ли зла наговорить? Да и доброго наговорить – не велик труд… Но тоже не стала. Своими руками счастье устраивать той, что князя её увела? Нет, милая, нет, чернокосая, сама свой венок плети, радостью да лаской заплетай, травы свивай тёплые да душистые. А я тебе тут не помощница, не союзница. Зла не повторила – и на том поблагодари!