Студент - Валерий Георгиевич Анишкин

— Ладно, — согласилась Света, и я видел, что она все поняла, потому что как-то заторопилась и, сухо попрощавшись, пошла в сторону метро…

В субботу зашел Николай, и повез нас с Карюком к мебельному магазину на Петроградскую сторону. По пути мы проехали по мосту Свободы, и я впервые увидел крейсер «Аврора» в его, так сказать, «живом» виде. О крейсере я знал достаточно, и Николай удовлетворил мое любопытство относительно моста, рассказав, что до революции он назывался Выборгским, затем Сампсониевским по названию собора, который находился неподалеку, а в 1918 году стал мостом Свободы.

У входа в мебельный магазин, который мы нашли не без труда, стоял Витёк и, видно, нервничал. Увидев нас, бросился навстречу и обидчиво заговорил:

— Я уж думал, не придёте. А у меня машина стоит, ждет, и шофер, Сергей, который у меня на даче был, ругается.

— Как это «не придёте». Мы ж договорились. Ты только не суетись. Все сделаем как надо, — заверил Николай.

Мы зашли в магазин, где Витёк уже облюбовал шифоньер и пошел оплачивать его стоимость. Темная полировка шкафа отражала все, как зеркало. Продавец, который оформлял покупку, сказал: «Поздравляю с покупкой. Хороший выбор!», Витек с гордостью стал объяснять, что он сам краснодеревщик и толк в этом знает, так что его не проведёшь.

Вчетвером мы легко погрузили шифоньер в кузов машины, причем, Витёк все переживал, что как-нибудь поцарапается полировка, и хотел сам лезть в кузов, чтобы не выпускать из вида своё приобретение, но мы ему напомнили, что дорогу к своему дому знает только он, и он неохотно полез в кабину.

У подъезда новой хрущёвки на Малой Посадской мы выгрузили Витькин шифоньер. Витька расплатился с Сергеем; тот, довольный полученным четвертным, тоже похвалил шифоньер.

— Мы краснодеревщики, — самодовольно повторил Витёк, — и что к чему знаем.

Мы втащили шифоньер на третий этаж и поставили в комнате, куда указал Витёк. Однокомнатной квартире Витька для полной обстановки не хватало только шифоньера.

— У меня вся мебель темной полировки, — стал показывать нам свою квартиру Витек.

Ии стол, и сервант, и журнальный столик, у которого журавлем стоял торшер с двумя абажурами-фонариками, темной, почти черной, полировкой отражали люстру с хрустальными подвесками, при включенном электрическом свете они переливались всеми цветами радуги.

— Все культурно, все в тон, — хвалился Витёк. — Я вообще не признаю светлую мебель.

— Да, ты умеешь жить, — позавидовал Николай.

— А что ж толку, если, например, человек собирается жениться, а сам голь перекатная. Теперь еще куплю пианино, я видел в «Мелодии» с темной полировкой.

«Обмывали» мы покупку за полированным столом, который Витёк застелил сначала картоном от упаковочной коробки, а сверху газетами.

— А то прольем что-нибудь на полировку, — объяснил Витек. — Если не пятно, то матовость останется.

— Конечно, Витек, — согласился Николай. — Не дай бог!

Глава 17

Плавучий ресторан. Паэлья, бигос и сувлаки. «Низкое» искусство. Ив Монтан и Вертинский. Блатные песни. Поет Саша Виноградов. ЧП в общежитии. Злополучный изолятор.

Ваньке Карюку родители прислали из Омска деньги, у нас с Борей Ваткиным какие-то деньги тоже оставались, и мы пошли в плавучий ресторан, где Саша Виноградов с недавнего времени пел с оркестром. В ресторан Саша пристроился после Мариинки, где мы тогда проработали всего месяца два — нас попросили, когда начали сокращать штат.

Корабль-ресторан с мачтами чем-то походил на пиратский, не хватало только «Веселого Роджера» на ветру, и пришвартован был у Мытнинской набережной недалеко от Биржевого моста.

Мы поднялись по трапу на корабль-ресторан и попали в зал с баром и подиумом, где, наверно, и располагался джазовый оркестр. Заняли свободный столик у панорамного окна, из которого открывался вид на Эрмитаж и купол Исаакиевского собора. Долго по очереди изучали меню, дивясь замысловатым названиям блюд вроде паэльи, бигоса, ризотто или сувлаки, и взяли бутылку портвейна, по две порции сосисок с картошкой, да по салату из свежей капусты.

За столом заговорили о том, не зазорно ли петь в ресторанах. Ведь ни один уважающий себя певец в ресторан петь не пойдет, тем более, если это певец оперный.

— Ну, почему? — не согласился Боря. — Лично я ничего зазорного здесь не вижу. Жизнь складывается по-разному.

— Это верно, — поддержал я Борю. — Высокое искусство нынче оплачивается низко. Так что, кто-то идет певчим в церковь, а кто-то — петь в кабак. Вертинский же пел в ресторанах: и в Париже, и в Москве. А музыкальные критики считают как раз этот период расцветом его творчества.

— Думаю, что для певца любой опыт выступления пригодится, — согласился Боря. — Удивляюсь, как Сашка выходит и поет перед публикой. Я бы не знал, куда деться, не то чтобы говорить, а, тем более, петь.

— А что, страх перед публикой это такая штука, что не всякий может преодолеть. Я читал, что Ив Монтан в юности отличался застенчивостью, — сказал Иван, — и для того, чтобы преодолеть свой страх, специально ездил в поездах метро, где внезапно с шумом открывал разделительные двери, и когда к нему поворачивались пассажиры, Ив Монтан старался выдерживать их взгляды.

— Это из его книги «Солнцем полна голова». - подтвердил Боря Ваткин.

— Но я не об этом, — продолжал Иван. — Я вообще о песнях, которые поют в ресторанах. Все эти «Мурки», «Постой паровоз», «Гоп со смыком» — блатные песни, то есть, никакое не искусство.

— Никакое, значит низкое, — сказал Боря. — А «Бродяга», который Байкал переехал, а «Шаланды, полные кефали…»?

— «Шаланды» — это не блатная, это подражание одесским, и написал её Никита Богословский для фильма «Два бойца», — вытащил я из памяти, то, что где-то прочитал. — Кстати, песенка «Бублички» тоже не блатная.

— Так ведь эти песни пел и поет Утесов. У него и «Шаланды», и даже, говорят, сам Сталин однажды попросил его спеть «С одесского кичмана», — поддержал Боря Ваткин.

— «Шаланды» пел и Марк Бернес.

— Пока его в газетах не раздолбали, — усмехнулся Иван. — Да еще обвинили за пропаганду пошлого ресторанного пения.

— Да там не всё правда, — возразил я. — Его упрекали и в отсутствии голоса. А Бернеса любили не за хороший голос, а за искренность, которую не купишь. Его называли «шептун у микрофона», а он сам говорил «я расскажу песню»… Лично мне нравится любое искусство, если оно затрагивает душу; да и вообще привлекает всегда всё, что по-настоящему талантливо. Помню, как однажды я полчаса не мог оторваться и смотрел на сапожника, который мастерски вколачивал молотком маленькие гвоздики, такие, что, казалось, пальцами