Дело Томмазо Кампанелла - Глеб Соколов

Господин Радио, прятавшийся за кулисой, отодвинул ее, чтобы лучше слышать этих двоих. Теперь из-за кулисы торчала его рука, плечо, видно было пол-лица.

– Эк, вырядился! Сущий премьер-министр, – прохрипел нищий, с восхищением глядя на Томмазо Кампанелла.

– Нужда, проклятая нужда заставляла меня работать, – продолжал Томмазо Кампанелла. Лицо его было бледно. Чувствовалось, что вот сейчас он нисколько не сочиняет, а говорит совершенно искренне. – Это было просто невозможно. Это было ужасно. Вот правду же говорят – нужда, вот, что делает нас несвободными. Я не мог ничего делать, кроме того, что зарабатывать себе на хлеб, тепло и одежду и получать за это селедочным хвостом по морде от моего начальника. Он до сих пор стоит у меня перед глазами… Он все время стоит у меня перед глазами – этот селедочный хвост, которым бил меня по голове мой начальник. Возможно он и будет меня бить им и завтра, потому что я сбежал на одну ночь. У меня очень мало времени, и мероприятие это совершенно безнадежно, но я просто не мог поступить иначе. Я сбежал. Я ушел в никуда, в темную, пугавшую ночь, полную неясностей. Я обнаружил себя перед подъездом «Хорина» в каком-то очень… – самодеятельный актер замолчал, – районе… Кажется, это было Лефортово. Это были места вокруг московских станций метро «Бауманская», «Авиамоторная», «Электрозаводская». Но точно нельзя сказать, что действие происходило именно в Лефортово и в бывшей Немецкой слободе. Потому что все происходило в декорациях, как пьеса. Хотя, скорее всего, это было действительно Лефортово и действительно пьеса. Но точно сказать нельзя. Мне было ужасно плохо. Так я обнаружил себя одной не прекрасной и вовсе не хорошей ночью, а, может быть, поздним вечером, то ли в Лефортово, то ли в «Хорине», то ли в странных декорациях. Тем вечером я обнаружил себя перед подъездом самого эксцентрического театра, который вообще может выдумать человеческая фантазия, который когда-либо существовал на этом, а может быть, и на том свете тоже, который почему-то – хотя почему же «почему-то» – именовался очень странно, вовсе не так, как следовало ему называться… «Хорин». Так назывался этот странный театр. Я обнаружил себя на самой настоящей самодеятельной сцене, построенной еще к тому же в Музее молодежи прежних лет, там разыгрывался спектакль непрофессиональной труппы, и один малоизвестный художник уже придумал для него немного мрачноватое оформление… декорации. А я умирал. И мне наконец-то был конец.

– Да погоди ты со своим концом! Погоди немного, – сказал ему нищий. – Я же пришел к тебе в гости, Томмазка! Ты что, перестал меня узнавать? Томмазка, это же я, Рохля! Вот и считай тебя после этого лучшим другом. Ты же сам мне говорил, что я тебе – лучший друг. Что я тебе помог, я тебя выручил, и без меня ты бы обязательно пропал. Погоди ты со своим концом!

– Что погодить? Я не могу погодить. Это же текст из пьесы. Правда, он на самом деле очень подходит к моей жизни, но… Мне обязательно надо выучить его до завтрашнего утра. У нас завтра решительное выступление, которое сделает нас всех… Впрочем нет, такое выступление… Кстати, выступление у нас в тюрьме «Матросская тишина». Нет, такое выступление – сплошной позор! Чего тут учить – разве это текст?!

– А я здесь при чем?! – воскликнул нищий. – Пока ты со мной дело имел, все нормально было: и порты хорошо толкнули. И тужурку, и штиблеты! Зря я тебя что ли с цыганом знакомил?!

– Ладно, – проговорил Томмазо Кампанелла, чувствуя, что от нищего просто так не отвязаться, а потому прекратив читать монолог.

– Расскажи мне, что это за тюремный паспорт такой, о котором ты тут нам так занудно долдонил? – попросил он Рохлю и посмотрел в некоторой задумчивости на поблескивавшие в неярком освещении носки своих лаковых ботинок.

Но нищий, окончательно устав слушать «репетиции» Томмазо Кампанелла, начал занудно упрашивать того:

– Дай мне рублик. Рублик! В театр сходить. Пирожков купить. Тогда скажу, что такое тюремный паспорт. Кстати, паспорт этот сейчас к нам едет. К нам. Чую я это. Из-за этого паспорта…

Так и осталось неизвестным, что произошло из-за тюремного паспорта, потому что в этот момент на сцене, неожиданно (хориновцы так увлеклись нищим, что никто даже не повернулся в сторону входа, когда там появился еще один человек) выйдя на нее откуда-то сбоку, появился молодой, но очень бедно одетый парень.

– О-о!.. Здорово! Здорово, Охапка! – радостно воскликнул нищий.

Господин Радио опять полностью скрылся за кулисой. Даже, кажется, и краем глаза выглядывать перестал.

– А-а!.. Это ты, Рохля? Только тебя, старого урода, мне не хватало! Думаю, только этой старой вони, этого Рохли-фи-гохли ко всем приключениям сегодняшнего вечера недоставало! – закричал через весь зрительный зал молодой парень, которого, судя по всему, дружки звали Охапкой. – А я увидел, как ты ковыляешь по улице. Вот, думаю, козел этот: Рохля! У Рохли всегда рублишко-другой займешь. Я – за тобой. А ты, вшивая шуба, в подворотню и в дверь. Я опять за тобой! И вот я здесь, – поведал Охапка историю того, как он оказался в «Хорине».

– Да ты, козел недоделанный, алкаш и пропойца вонючий, дождешься, я тебя, урода истеричного, запыряю ножом. Запыряю! Прямо здесь и запыряю! – завопил Рохля во всю глотку, так что даже хориновцы очень удивились, как он так может громко кричать. – Что б ты сдох! Что б ты сдох! Скорее бы ты сдох!

Женщина, фельдшер по профессии, даже вынуждена была заткнуть уши, так громко вопил Рохля.

Прятавшийся за занавесом Господин Радио переминался с ноги на ногу. Линии его фигуры, плавно очерченные кулисой, теперь были явственно заметны. Но никто теперь не обратил бы на это внимания.

– Слыхал, Охапка, в нашем Лефортово вот такой вот теантер необычный появился? Вот я и решил навестить. Люблю теантеры! Люблю веселье! Придумки всякие, – обратился к появившемуся парню нищий.

– Трактир? Какой трактир? – появившийся в хориновском зале молодой парень, судя по всему, был изрядно пьян.

– Да что у тебя одни трактиры на уме? Не трактир. Теантер!

– Театр? Да что это за театр? Вон, в центре театр – это театр. Может, слыхал, Рохля, там сегодня премьера. «Маскарад» Лермонтова с Лассалем в главной роли. Про любовь! Я тоже любил. Давно. Полгода назад. Я к ней со своей любовью, а она мне: «что ты матом через слово ругаешься и воняет от тебя. Пойди сначала помойся». Я любил ее, понимаешь, любил! Любил! Любил! Понимаешь ты это, Рохля? Может ли здесь хоть кто-нибудь понять душу человека! Можете ли вы, суки и уроды, понять душу человека!.. – Охапка обвел взглядом всех, кто был в хориновском зале. – Нашла она себе чистенького. Он матом не ругается. А я – так. Я со своей душой – по боку. Кому нужна моя любовь и моя душа. Но ведь есть же у меня душа?! А?! Вот ты, скажи! – обратился Охапка к Таборскому.

– Откуда я знаю, – отвернулся тот.

– Не знаешь. То-то и оно… А я уверен – есть! А то, что я слова пакостные произношу, так ты на слова не обращай внимания, ты на душу человека обращай внимание!.. Душу в человеке разгляди!

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу тебя! – завопила женщина-фельдшер. – Взять тебя за горло и подвесить на крюк, зацепив его за подбородок. Чтобы ты подольше мучался, перед тем, как сдохнуть! Но не убивать тебя сразу, а поподжаривать! Поподжаривать на медленном огне, чтобы ты извивался, а крюк все дальше и дальше в твой подбородок впивался от твоих движений! Вот чего я хочу! Чтоб ты мучался, мучался и подыхал и заткнул свой поганый рот наконец! Чтоб вообще тебя не слышно было. Чтоб вообще никогда больше в мире твоего голоса нигде, даже из могилы бы не доносилось!