Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская

Переступая через лужи, Сима подошла к своей кирпичной пятиэтажке, мельком посмотрела наверх: света в окнах не было. Отсутствие Левы не огорчило. Открыла дверь подъезда. На лестнице было темно – видимо, опять перегорела лампочка. На площадке между вторым и третьим этажом нарисовались два мальчишеских силуэта у окна. Они молча, не шевелясь, смотрели на нее. Один из подростков протяжно сплюнул, не отводя взгляда. Сердце испуганно вздрогнуло. Сима сделала неуверенный шаг назад, повернулась, чтобы бежать вниз. Ее схватили за шкирку, больно заломили назад руки, вырвали сумку, шумно дыша, стали сдирать кожаное пальто, цепочку с шеи… Она попыталась закричать. Липкая, мокрая ладонь зажала ей рот, что-то холодное, острое ткнулось в горло. Сима увидела близко перед собой прыщавое лицо с мокрыми губами, и ей на секунду показалось, что это лицо братца, давеча встреченного у Аллы Романовны…

Женщина громко, отчаянно закричала.

Боли не почувствовала. Только пульсацию в горле и горячую быструю струю крови, стекающую за ворот ее блузки. Держась за стену, стала медленно оседать. Удаляющийся топот ног сменялся нарастающим звоном в голове… Потом наступила тишина. Глаза ее на мгновение удивленно распахнулись, словно она хотела что-то спросить и не успела. Свет, который она так бережно несла в себе несколько минут назад, померк.

Последнее, что она увидела, стремительно улетая, было лицо Левы.

Но это уже не имело значения.

Было семь часов вечера, воскресенье.

Весь июнь долгожданное питерское лето прорыдало проливными дождями и только к июлю распахнулось, ошпарило палящим солнцем и тридцатиградусной сухой жарой. Скинули наконец куртки с капюшонами, разделись до маек, обнажив бледную свою плоть, и рванули за город, туда, где лес, речка и шум ветра. На дачу, к родимым шести соткам и парнику живокормящему!

Электричка была переполнена, несмотря на будний день и два часа пополудни. Надя Маркова, стиснутая потными телами, ехала к Камиловой на дачу. По сравнению с большинством пассажиров, которым тащиться до своего земельного надела полтора, а то и все два часа встояка, Надя занимала положение привилегированное: всего четыре остановки, ближний карельский пригород, можно и потерпеть! Главное, удержать позицию около тамбура и не позволить отжать себя к середине вагона. Духота стояла страшная.

– Откройте окно! – громко взмолилась стоявшая рядом женщина, хватанула ртом воздух и попыталась обмахнуть лицо рукой, больно ткнув Надю локтем.

– Да не открывается оно, уже пробовали, – объяснили женщине, – половина окон не открывается.

В тамбуре зашумели. Невзрачный на вид мужичонка, до поры как все тихо стоявший в толпе, вдруг представился контролером и велел приготовить билеты. К нему отнеслись как к козлу-предателю: пол-электрички ехало без билетов, особенно которые втискивались последними.

– Ваш билет, гражданин! – обратился он тонким требовательным голоском к мужчине, упиравшемуся огромной лапищей в потолок тамбура.

– Щас, все брошу! – не пошевелился пассажир.

– Билет! – взвизгнул контролер. По лицу его было видно, что его совсем недавно крепко обидели, и не один раз, и теперь он жаждет реванша.

Богатырь лениво оторвал пальцы от потолка, сложил фигу и сунул в нос контролеру:

– Во тебе мой билет, компостируй!

Пассажиры солидарно заулыбались.

– Я вас сейчас ссажу, в милицию сдам! – отмахнулся от волосатой фиги служака. Был он, видать, неопытный, рьяный, из узников порядка. – Государство обманывать!

При упоминании обиженного государства народ откровенно заржал.

– Да ладно тебе, коммуняка, государство нас всю жизнь нае… обманывало. Оно – нас, мы – его. Ты, главное – не волнуйся. Сейчас вон остановка будет, так ты иди себе с миром.

Народный заступник вызвал у Нади, как и у всех, чувство симпатии, и, пробиваясь к выходу, она невольно улыбнулась великану, тот подмигнул в ответ голубым веселым глазом, тряхнул пшеничными кудрями. «Хорош Добрыня, – мельком отметила Надя. – Хоть и хамло». «Добрыня» мягко опустил могучую, как ковш экскаватора, руку в людскую массу и сделал гребок, освобождая проход для Нади:

– Пропустите девушку!

Надя, отчего-то взволновавшись, признательно, наспех кивнула в ответ, поезд остановился, она сошла на перрон, а вслед за ней вывалился исторгнутый из недр народных контролер. Отряхнулся, затравленно озираясь, и вдруг преградил Наде дорогу.

– Ваш билет! Вы только что сошли!

Жалкий, но несгибаемый!

«Вот гнида!» – душевно отреагировали из раскрытого тамбура.

Надя достала из сумочки билет, протянула блюстителю. Он внимательно изучил дату, станцию назначения и, наконец, щелкнул дырочку на картонке и протянул Наде.

– Оставьте себе на память! – сказала Надя почти сочувственно.

Дверь вагона закрылась, мелькнула огромная Добрынина пятерня в прощальном размахе, Надя махнула в ответ и, когда поезд тронулся, унося случайного попутчика, почувствовала легкое, как девичий вздох, сожаление.

Двадцать минут пешком от станции – и вот уже выглядывает с холма среди сосен крыша Сашкиного дома. Дом, хоть и небольшой, но солидный, бревенчатый, достался Камиловой от отца. И теперь каждое лето Александра, сама выросшая на этой даче, отбывала вместе с дочкой «каникулярную повинность» от звонка до звонка. По выходным приезжал Вадик, обвешанный сумками с едой, – дачный муж, и сразу выяснялось, что ступенька крыльца сгнила и «гуляет», а в туалете – дощатой кабинке, стыдливо припрятавшейся за кустами, протекла крыша, а в летней кухне треснуло оконное стекло, между прочим, еще месяц назад треснуло… Лицо Вадика темнело: дачу он не любил за ненасытную ее прожорливость, требующую от хозяина постоянных усилий по залатыванию мелких и крупных дыр. Слава богу, на участке не выращивали ничего плодоовощного. Что росло само по себе, то и росло: несколько яблонь да кустов смородины, посаженных еще при отце. За эту свободную дикость камиловскую дачу все любили, гости приезжали охотно, зная, что перед обедом им не всучат садовую лопату с застенчивой просьбой «подсобить» – ну там дерну нарезать для укрепления оползающего склона, ямку выкопать для компоста… Самой большой достопримечательностью на участке были сосны и огромные, буйно разросшиеся кусты лесного орешника.

Сворачиваешь с шоссе, ныряешь в прохладную ореховую рощу, и узкая партизанская тропа (не знаешь – не найдешь) ведет тебя к заветной калиточке… «Ну, здравствуйте, люди!» – кричит Надя, дергая щеколду на заборе. Александра, подзагоревшая, босая, в шортах и майке, скачет ей навстречу, взмахивая руками:

– Надька! Ну наконец-то! Изждалась тебя! Таня, иди скорей, тетя Надя приехала!

И Таня, тоже босая, в одних трусиках и панамке, мчится по тропинке за матерью. А Надя смотрит на обеих, улыбается: как они похожи!

– Девочки мои, подождите, дайте хоть лицо сполосну, вся взмыленная, по шоссе шла – ужас, асфальт плавится, а у вас – рай, честное слово, микроклимат!