Малахов курган - Сергей Григорьев

– Хорошо ты, Мокроусенко, сказал! – похвалил шлюпочного мастера Антонов. – Слышишь – товарищи молчат. Все как один молчат. Кого во флот берут? Вольных матросов, мастеровых, умеющих людей. Я сам до службы у Берда на Гутуевском острове[305]слесарем работал с молодых зубов. Вон, Мокроусенко, рядом с тобой Сумгин сидит – он тебе расскажет, как мы с ним первый пароход на Неве клепали. Первый русский пароход! А вон Передряга, медник, кубы[306]ковал. А вон Иван Степенный на Васильевском острове[307]паруса кроил. Гляди, Тарас, уж трое – и все с тобой на горе были, все вернулись, все креста достойны.

Мы, матросы Черноморского флота, так судим. Кто храбрее? Все храбрые! Кто ловчее? Все ловкие! Все добрые товарищи. Троим кресты даем – это все одинаково, как бы каждому дали крест. Мне креста не полагается: я на горе не был. А уж невидимый знак и я на груди ношу. Тебе отличие – отличие всему Черноморскому флоту. Понял ты это, мастер? А раз ты затронул у нас эту жилку, мы тебе ответим. Не в том сила, храбрый ты или нет, – да хоть бы самый храбрый на свете! А в том сила, хотим ли мы тебя за ровню принять, признать тебя за родного человека… Так? Так. И, стало быть, за всех скажу: жилку ты затронул. Заиграла жилка, и должны мы тебя принять за правильного матроса действующего флота. Правильно я судил, товарищи?

– Правильно! – одним дыханием ответили ему матросы.

– Писарь, пиши! Записали. Стало быть, решили мы, что Мокроусенко Тарас, хоть он и нестроевой, принят за законного матроса, и дать ему долю флотского счастья… Так? Так. Записали. На гору ходило пятьдесят, кроме нестроевых и мичмана. Осталось на горе восемь. Жеребьев сорок два да на Мокроусенко один – итого сорок три жеребья…

Антонов встал и, приподняв платок, переложил его с орденами влево. Веня увидел, что под платком лежали приготовленные раньше квадратики, аккуратно нарезанные из бумаги. Боцман отсчитал сорок три квадратика, на трех квадратах Антонов поставил по кресту карандашом. Быстро и ловко скатал бумажки между ладонями в трубочки – видно, это дело ему было привычно.

Матросы молча смотрели не отрываясь на руки Антонова.

– Юнга! Дай твою шапку, ты еще безгрешный!

Веня подставил шапку дном вниз, и Антонов стал бросать туда одну за другой маленькие трубочки, вслух считая:

– … Сорок два, сорок три! Так? Так. Юнга, тряси!

Юнга начал трясти шапку, словно сеял через сито муку, и тряс так до конца этой торжественной церемонии.

– Подходите, братишки, по порядку, без суеты, – предложил Антонов.

Никто не решался первым вынимать жребий.

– Пускай Мокроусенко тянет первый: ему невтерпеж! – крикнул кто-то.

– Ни! – кратко ответил шлюпочный мастер.

Веня тряс шапку, заглядывая внутрь, где на дне катались и подпрыгивали трубочки.

– Не тяните, братцы, время. Пора и к чарке да борщу! Начинай хоть ты, Передряга!

Передряга решился, вынул, не глядя в шапку, трубочку, развернул – пустой… После Передряги вытянул жребий Иван Степенный – и тоже пустой. Теперь дело пошло быстро: каждый торопился испытать счастье и освободиться от досады ожидания. Долго выходили пустые номера. В шапке оставалось семнадцать номеров, когда бывший котельщик с завода Берда достал из шапки первый жребий с крестом.

– Первый крест достается Петру Сумгину. Писарь, пиши! Записали! – провозгласил Антонов и, показав всем квадратик с крестом, написал на обороте: «Сумг».

Вслед за Сумгиным жребий с крестом достал молодой матрос с курчавой челкой, кандибобером[308]зачесанной на лоб. Увидев метку на своем жребии, он растерянно огляделся и захохотал.

– Чему рад? – прикрикнул на матроса Антонов. – Обрадовался, дурень, счастью!

Тут со скамьи поднялся Мокроусенко. Матросы зашумели. Не только те, кто мог вытянуть жребий с крестом, но и те, кто уже вытянул пустой, – все устремили на шапку Вени нетерпеливые взоры.

– Юнга, тряси! Что, руки у тебя отсохли?

Но Веня, если б даже он и не хотел, все равно тряс бы шапку: руки у него дрожали.

Мокроусенко зажмурился и, достав из шапки жребий, протянул, не развертывая, Антонову.

– Нет, ты сам разверни.

Мокроусенко развернул бумажку.

– Крест! Ах ты! – воскликнул, всхлипнув, Мокроусенко, и так жалостно, что все матросы, кроме Антонова, громыхнули раскатистым смехом.

– Третий крест достался шлюпочному мастеру Мокроусенко Тарасу. Писарь, запиши. – И Антонов написал на третьем жребии с крестом: «Мокроус». – Записали. Юнга, перестань трясти!

– Руки, дяденька, трясутся…

– Высыпай, что осталось, на стол.

Антонов пересчитал вытряхнутые из шапки трубочки.

– Пятнадцать жребиев…

Матросы внимательно следили за руками боцмана, пока он развертывал до последнего и показывал пустые жребии. К Мокроусенко со всех сторон тянулись руки, протягивая булавки. Мокроусенко взял одну и приколол «Георгия» рядом с медалью.

– Правильно судили, друзья?

– Правильно, правильно!

– Кавалеры, слушай меня! – зычно, «на весь рейд», загремел Антонов. – Не чваньтесь, что-де «у меня знак, а у тебя нет». Смотрите в глаза товарищам смело и ясно, как раньше смотрели. С крестом или нет на груди, будем стоять за Севастополь, за Россию, за русский народ!

Хоня первая покинула отцовский дом. Ухаживая за больными, она схватила в лазарете тифозную горячку. Болезнь скрутила девушку с непостижимой быстротой. Она слегла в воскресенье на шестой неделе Великого поста[309], на другой день после перемирия.

В лазарете к ней приставили ухаживать одну из сестер милосердия, приехавших с академиком Пироговым из Петербурга. Несмотря на хороший уход и лечение, Хоня умерла через сорок часов.

Веня узнал о смерти Хони в среду вечером. В это утро он пробовал со Стрёмой и Михаилом свою мортирку на Камчатском люнете. Ее перекатили туда и поставили рядом с большой пятипудовой мортирой, из которой теперь палил Михаил, после того как убило старого комендора. Веня невыносимо страдал от такого соседства: рядом с большой мортирой его «собачка» казалась игрушкой. Но и для нее нашлись бомбы подходящего калибра: такие мортирки и в Севастополе были, а не только у французов. Нашлись для мортирки и запальные трубки с теркой[310]. Все это утешило Веню.