Малахов курган - Сергей Григорьев

Ай, там за горою,

Там жнецы жнуть,

А по-пид горою

Казаки идуть.

Гетман Дорошенко

Ведет свое вийско,

Вийско хорошенько.

Деревщики, подмастерья Мокроусенко, подхватили песню, не переставая стучать клинками, пилить и строгать.

В мастерскую влетел юнга Бобер и прокричал:

– Нестроевому Севастопольского порта шлюпочному мастеру Тарасу Мокроусенко немедленно явиться в казарму штуцерных тридцать девятого экипажа!

Не успел Мокроусенко раскрыть рот и спросить: «Зачем?» – как юнга повернулся, выбежал и, хлопнув дверью, исчез. Певцы смолкли и перестали стучать, долбить, пилить и строгать.

Мокроусенко, помолчав немножко, подраил шкуркой колеса станка и снял фартук.

– Хлопцы! Я пошел до своего дела. Уроки выполнить, вола у меня не пасти!

– Поздравляем, Тарас Григорьевич! – закричали подмастерья. – Надо поздравить!

– Спасибо вам! Пока поздравлять, хлопцы, не с чем. Так я пошел.

Мокроусенко, взвалив на плечо станок, пошел на Малахов курган посоветоваться с Веней.

Над Корабельной стороной царила по случаю перемирия удивительная тишина. Обеспокоенные тишиной воробьи собрали на голых еще кустах бурное, шумливое вече, очевидно обсуждая то, что случилось и почему в городе тихо. Петухи горланили по дворам. Галки бестолково носились во все стороны. Вороны по-осеннему вдруг сорвались стаей с пирамидальных тополей у поврежденного бомбами Морского госпиталя, с криком взвились к небу и затеяли там весенние игры. Падая все разом, словно по команде, на левое крыло, они опрокидывались и взлетали. Солнце, сильно припекая, блистало в нестерпимо чистом, синем небе.

На кургане Мокроусенко нашел юнгу Могученко в дальнем, уединенном, заросшем бурьяном уголке. Стоя коленями на земле, Веня натирал мортирку толченым кирпичом.

– Гляди, хлопче, я тебе лафет под пушку принес.

– Принес? Вот уж спасибо так спасибо! Ага, Бобер мне говорит: «А на что она сгодилась без станка!»

Веня обрадовался. Они вдвоем посадили мортирку цапфами[302]на станок и сверху закрепили болтами. Мортирка в оконченном виде так же во всем походила на большую пятипудовую мортиру, как новорожденный щенок походит на свою мать.

– От якая у тебя «собачка»… Люто будет лаять! – похвалил пушечку Мокроусенко, погладив ее.

Веня молча любовался.

– Значит, хлопче, и у тебя был Бобер с повесткой?

– Как же, был. Велел в казарму явиться.

– И мне то ж. А как вы, юнга, думаете: зачем мы с вами должны явиться?

– А он вам неужто не сказал? Мне сказал, ведь мне медаль дают! И вам тоже. Ведь мы оба нестроевые.

– Та-ак! – Мокроусенко с досадой крякнул, сел на бревно и, набив трубочку, закурил. – Медаль? Вот оно как обернулось! Вы понимаете, хлопче, Ольга Андреевна меня до смерти засмеет, коли я прибью себе на грудь медаль и такой украшенный к ней явлюсь…

– Пожалуй, так оно и будет. Ей бы только посмеяться, – согласился Веня.

– «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! – изобразил Мокроусенко Ольгу. – Хвастался „Георгия“ добыть, а получил медаль!»

– Кхе-кхе! – откашлялся Могученко-четвертый.

– Так скажите мне, будьте столь любезны, есть ли правда, что мастеровому человеку нельзя крест дать за то, что он нестроевой? Вот Павел Степанович Нахимов арестанту повесил «Георгия». Слыхали вы про это? Что я, хуже арестанта?…

– Кхм-кхм! – кашлянул Веня.

– Что у вас, в горле першит, юнга?

Веня снова откашлялся и солидно ответил:

– Павел Степанович кому хочет, тому крест и повесит. Кабы он сам видел, как я на батарею ворвался, так и мне бы дал крест. А теперь товарищи будут судить, кому крест, кому медаль. Они могут дело в толк взять – да и вам, пожалуй, крест дадут.

– Вы так разумеете, юнга? Если оно так, то нам можно и пойти.

– А булавочка у вас есть?

– На что?

– Да медаль-то приколоть.

– Ох, сдалась вам, юнга, медаль!

– И крест – все одно. Мне маменька дала булавочку, а я говорю: «Дайте еще одну, Тарасу Григорьевичу тоже…» Кха-кха-кха!

Юнга опять закашлялся… Мокроусенко свирепо посмотрел на Веню, пыхтя искрами из трубки.

– Кха-кха! «Тарасу Григорьевичу, – это я маменьке говорю, – наверное, крест дадут… Коли мне медаль, так уж ему-то обязательно крест… Как не дать Тарасу Григорьевичу?»

Мокроусенко вздохнул. Веня протянул ему булавку.

– Ой, хлопче, не знаю, что из вас в жизни выйдет: либо мошенник… – Мокроусенко воткнул булавку в лацкан, поднялся с бревна и закончил: – Либо бог знает що! Надо идти, а если надо, то и пойдем. «Собачку» вашу, юнга, никто не тронет.

Веня выдрал несколько кустов прошлогоднего бурьяна и для верности прикрыл ими мортирку, чтобы она не привлекла своим великолепным блеском чьих-нибудь жадных глаз.

Юнга и шлюпочный мастер спустились по крутой тропинке с кургана и направились в сторону доков.

Команда флотских штуцерных квартировала в пустом портовом складе. Три железные кованые двери распахнуты настежь: в складе нет окон. Дверьми склад смотрел в сторону бухты. От изумрудной воды веяло арбузной свежестью. У стенки качались, поскрипывая, лихтера[303]и чертили по небу остриями мачт.

Веня и Мокроусенко, подходя к складу, еще издали услышали оттуда веселый говор, прерываемый взрывами смеха.

Когда они вошли внутрь, говор смолк.

Вене, вошедшему со света, показалось внутри совсем темно.

– Эге! Так это ж тот самый хлопец, что мне ногу сберег! – услыхал Веня знакомый голос. – Поди сюда, юнга, сидай пидля мене.

Веня зажмурился, чтобы погасить в глазах остатки уличного света, раскрыл глаза и увидел обширное, нигде не перегороженное помещение под низким каменным сводом. Свод стянут толстыми железными связями. По связи ходили сизые голубь и голубка. Голубь ворковал. Перед средними дверями, в глубине, стоял стол, ничем не покрытый. За столом сидел тот самый боцман Антонов, на которого в первый день бомбардировки наткнулись Наташа с Веней в пороховом дыму на скате Малахова кургана, перевязали ему раненую ногу, напоили студеной водой и привели к себе в дом.

– Здравствуйте, дяденька Антонов!

– Здравствуй и ты. Поди ко мне, сидай. И ты, мастер, сидай, если места хватит.

– Добрый день, товарищи! – сказал Мокроусенко. – Вижу, не все сидят, так и мне постоять можно.