У чужих берегов - Георгий Лосьев

В тот же день я встретился со стармехом Волковым.

– Как с машиной, Сергей Семенович?

– Молотит! Вот, палубные справятся с рулем, и пойдем нормально. Здешние тайфуны свирепы, но не долги: побушует дня три-четыре и – амба!

– Пароходу? – невесело пошутил я.

– Ну, ерунда какая!.. Бывает, что сорвет все шлюпки, смоет за борт какого-нибудь зеваку, только и всего. А потом – тишь да гладь...

Увы, и этот оказался оптимистом. Что ж, море оптимистов любит.

А пароход кидало словно щепку. Трещали переборки, кренометр выписывал чудовищные кривые. Мы лежали в дрейфе, и судно было без управления. Об этом никто не хотел говорить, но все хорошо знали, что, если баллер руля свернут и заклинился, без докового ремонта ничего не сделаешь.

Жизнь на судне притихла, только изредка хлопали каютные двери...

К полудню следующего дня пришла новая весть: в машинном отделении забортная вода. На вопрос, где течь, Волков ответил спокойно и, как мне показалось, благодушно:

– Ну, нельзя же так сразу... Аллах ее ведает, наверно, где-нибудь в обшивке заклепки выскочили! Ищем повреждение, ищем, вся машинная команда на ногах. И я сейчас полезу в шахту, а палубные по трюмам шарят... На всякий случай я приказал погасить топки.

– Как! И в котельном вода?

– Немного, но есть. Под пайолами. Да вы не беспокойтесь – откачаем. Вот поищем еще маленько, а потом сразу пустим вортингтона и все донки. Полчаса не пройдет, как станет сухо. Лишь бы палубные с рулем справились...

К пяти часам в каюту без стука вошел Сергеев. Заявил, держа руки по швам, сухо и официально:

– Как представителю прокуратуры обязан доложить: пробоину или щель найти не можем. В машинном и в котельной вода уже в человеческий рост. Ни одна донка не работает...

– А что же с рулем?

– Проверили проводку штуртроса: все в порядке.

– Значит действительно свернут баллер?

Старпом пожал плечами.

– Что же вы намерены делать?

– Капитан запросил помощи из Владивостока. Наша рация работает. Доложили наркому. Из Владивостока направлены три корабля – «Ола», «Уэллен» и «Красин».

– Где мы, скажите точно?

– Не могу: счисления не ведем. Определиться нельзя – небо заложено.

– Пойдемте наверх, старпом!

Корганов ходил по мостику, нервно зажигая и бросая в урну одну за другой недокуренные папиросы. Отсюда, сквозь стекла, были видны все те же зеленые водяные горы и облака белой пыли. Водяная пыль била в окна, стекла дребезжали и слезились.

Заглянув в боковой открылок мостика, я увидел силуэты двух мощных буксиров, дрейфовавших с подветренной стороны «Свердловска».

– Японцы, – пояснил Корганов. – Имею с ними двустороннюю связь. Предлагают помощь без всяких условий, из человеколюбия. Сообщают, что никаких судов поблизости нет.

– Что же вы ответили?

– Пока ничего. Буду ждать...

– Где мы – японцы сообщают?

– Да. Мы в Аниве, на траверзе спасательной станции Отомари.

На мостике появился Волков. Посмотрев на буксиры, похвалил:

– Прекрасные моряки! Вот у кого нам нужно учиться! Не уйдут до самого наикритического момента и подадут руку помощи каждому погибающему. Уж я-то их знаю!

– Да, вам, я думаю, известно! – со сдерживаемой злобой заметил старпом Сергеев. А Корганов вдруг визгливо закричал:

– Товарищ Волков, чего вы торчите здесь? В конце концов почему не работают водоотливные средства? Я требую! Требую! Требую!..

Он так и не досказал чего требует. Волков ответил флегматично:

– Да что вы волнуетесь, Петр Степанович? Уймем течь. Но, все же, с джапанами связи не теряйте. На всякий случай...

Подмигнув мне, Волков ушел. Я так и не понял, что обозначало это подмигивание, – смеется, что ли, над стариком?

Но ведь положение серьезное...

В сохранившемся у меня от того памятного рейса путевом дневнике записано:

«...3 ноября 1934 года. Скоро великий праздник, но не для нас. Терпим аварию в проливе Лаперуза. Ураган от зюйд-оста 12 баллов. Пароход заливает прибывающая забортная вода. Мы в японских водах. Японские спасатели радируют, что «Свердловск» в полусотне миль от Камня Опасности...»

Камень Опасности... Кто из тихоокеанских моряков не знает этой предательской скалы! В «Лоции Охотского моря» сказано:

«...Пролив Лаперуза расположен между островом Сахалин на севере и островом Хоккайдо на юге. Наименьшая ширина пролива... на юге 23 мили. Берега пролива обрывистые и высокие, бухт для отстоя судов нет. Ветры муссонного характера, к зиме – от норд-веста. Частые снегопады. Глубина от 720 м до 120 м. В 8,5 мили, 135° от мыса Крильон стоит скала Камень Опасности. Район скалы чрезвычайно опасен в навигационном отношении. Здесь неоднократно отмечались случаи аварий и гибели судов. К норду от скалы начинаются рифы... Вследствие сильных течений приближаться к скале Камень Опасности не рекомендуется. Если будет измерена глубина менее 38 метров, то это означает, что скала совсем близко, хотя может быть невидимой (туман, снег, дождь)»...

Камень Опасности... И поныне стоит проклятая скала, окруженная подводными рифами, и морской грунт у ее подножия усеян обломками погибших кораблей.

Из столетия в столетие подстерегает скала потерявший управление корабль, чтобы поднять его на гребень гигантской волны и ударить об острые рифы.

Не случайно именно в этих местах и держали японцы свою «спасаловку», собирая обильную жатву. Ведь в международных установлениях Морского права испокон веков существует незыблемое: «Без вознаграждения – нет спасения, без спасения – нет вознаграждения».

И здесь, как и везде в чужом нам мире, царит чистоган:

Доллар.

Фунт.

Иена.

Франк...

Без вознаграждения никто не станет спасать. А разве вспомнишь, сколько чужих судов спасли наши coветские моряки! Бескорыстно, безвозмездно...

Следующая страница моего дневника:

«...5 ноября. Наших судов все еще нет... Забортная вода в машинном и котельном отделениях еще поднялась. Трапы смыты. Паро-динамо и аварийная повреждены. Сидим без света, жжем свечи и пиронафт... Ураган все свирепствует, и положение безнадежное. К капитану уже приходила делегация от пассажиров с требованием принять японскую помощь, но Петр Степанович соврал, будто наши на подходе. Волков устроил ему скандал, угрожал разоблачением. Поведение Волкова кажется мне странным: он абсолютно не верит в реальность прихода наших кораблей и, кажется, возглавил оппозицию среди пассажиров и некоторой части команды. При встрече со мной сказал: «Не о себе думаю – о людях». Что это – величие души или маскируемая трусость? Корганов прямо заявил: «Знаете, боюсь, что наши опоздают. Тогда, разумеется, конец! Страшно, страшно...»