Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Но даже если вам показалось, что в вышеперечисленном есть какой-то перебор, так это не самый большой грех. Почему бы и не подойти к теме так широко, как это видится кураторам. Да и имена привлечены солидные: привезен эрмитажный «Туалет» Ильи Кабакова, есть способный сделать любую выставку триптих Владимира Янкилевского «Памяти отца», есть «Дверь» Михаила Рогинского, «Шкаф Ильи» Игоря Макаревича, «Мальчик и червяк» Виктора Пивоварова, как всегда отличная живопись Владимира Шинкарева. Есть куча всякого питерского искусства – престарелого и совсем нового.

И все было бы отлично, если бы не истошная многословность. Куча по отдельности точных находок и жестких формулировок на заданную тему. Есть действительно ударные работы вроде «Ротонды», переклички концептуалистских шкафов и дверей или «Архива» Людмилы Беловой – пяти маленьких ящичков с глазком, при взгляде в который ты видишь ту или иную лестничную площадку и слышишь в наушниках свойственные именно этому месту (а точнее, твоей личной памяти о десятках подобных мест и ситуаций) звуки жизни лестницы. Однако все проговорено скороговоркой, прикрыто десятками почти случайных работ, которые сочинены по принципу «попасть в заданную тему». Венцом подобной практики является экспонирование нескольких фотографий венских дверей, снятых лично куратором выставки Антоном Успенским.

Зато при обращении к классике кураторы проявили идеальный вкус: работ мало, и они ударны именно в нужном контексте. Так, звездами выставки стали к месту повешенные «У дверей мечети» Верещагина (1873), «У дверей школы» Богданова-Бельского (1897) и, вот уж никогда бы не подумала, «Письмо с фронта» Лактионова (1962). Как говорил дедушка Ленин: «Лучше меньше, да лучше».

30 ноября 2011

Порок географии

Выставка «От Москвы до самых до окраин…», ГРМ

Все выставки Русского музея серии «нечто в русском искусстве» сшиты по одним лекалам: под тему («дорога», «двое», «красный цвет», «небо», «врата и двери» и еще до десятка всякого разного) почти со всех отделов музея собирается все, что хоть как-то с ней соприкасается. Как правило, получается полная окрошка, от количества ингредиентов совершенно несъедобная. Однако на этот раз все сделали явно по уму. Во-первых, выставка маленькая. Во-вторых, вещей на ней немного, а те, что есть, процентов на восемьдесят не производят впечатление случайных. В-третьих, структура выставки строга и образует вполне внятный сюжет.

Экспозиция начинается с закономерного противопоставления: по правой стене зала «Москва и русские города», по левой – «Санкт-Петербург и окрестности». С этим не поспоришь – Питер явно не русский город. Отечественное искусство начала XIX века это с удовольствием подтверждает: в Москве такие «подлинные» стены и башни Кремля, в Питере – «фасадная архитектура» набережных и площадей. В Москве – народные гулянья, в Питере – парады. В древней столице – люди, в новой – военные. Разница между мирискусниками и бубнововалетами тут говорит сама за себя, а вот разговор о русских городах иногда ставит зрителя в тупик: понятно, что акварельные панорамы Нижнего Новгорода – это очень про богатую российскую провинцию, а дворы-колодцы Добужинского и последователей – классический Петербург. Но вот многочисленные кособокие домишки с мезонинами и без – это ведь может быть и не Москва, а уж совсем Урюпинск какой-нибудь.

Игра в географию продолжена на выставке разделом про «Север и Сибирь», который почти весь состоит из безлюдных пейзажей. Зато человеческие лица мы находим в избытке в следующем зале – «Люди и быт». Тут все, что положено по хрестоматии русского искусства, – от Павла Федотова с его социальной критикой до Александра Орловского с его бравыми черкесами, башкирами и казаками, от смеющегося беззубого старика Николая Аргунова (1788) до явно принявшей на себя все тяготы русского народа «Старой крестьянки» будущего корифея будущего соцреализма Сергея Герасимова (1924).

Не столько тяготы, сколько тоску другого народа – еврейского – кураторы решили выделить в отдельный рассказ. «Местечко» – это, конечно, Шагал, это Витебск Добужинского, это амбивалентный «Оскорбленный еврейский мальчик» Крамского, несколько пейзажей и еврейских свадеб и в качестве ценнейшего бонуса мини-экспозиция, собранная как комната еврейского дома из вещей из дома Шагала в Витебске, переданных в музей в 1996 году племянницей художника.

На этом «окраина» как понятие политической или физической географии заканчивается и в ход идет иное словоупотребление: речь идет о тех, кто «У жизни на краю». Под этим названием собраны нищие, инвалиды, беспризорники, арестанты, каторжники, беженцы, люди-тени в блокадном Ленинграде, Достоевский в кандалах.

Последний аккорд – «Россия вчера, сегодня, завтра» – вроде бы должен был как-то снять уж очень убедительно взятую ноту про «униженных и оскорбленных» всея Руси, но ничего подобного не выходит. Несколько умиротворяющих сцен про счастливых советских молодоженов, не менее счастливые деревни и бьющие на убой пыльной тухлостью провинциальных домов культуры панно «Москва трудовая» (Эдуард Браговский, 1974) и «Москва праздничная» (Павел Никонов, 1974), венчающие экспозицию, делу не помогают. Похоже, тональность выставки так резко меняет то, на что всегда Русский музей делал особую ставку: звуковое и видеосопровождение.

Оголтело-радостная песня «Широка страна моя родная» закольцована с видеонарезкой из небесных красот небоскребов Москвы, набережных Питера, полноводной Волги, балета, хоккея, бескрайних полей и гор, церквей, бараков, бомжей, спящих под обнесенной колючей проволокой стеной вокруг сияющего нового офиса ЛУКОЙЛа, дрожащей руки, наливающей рюмку водки, озверевших рож зрителей, наблюдающих как бы масленичный кулачный бой, одинокого дворника явно нетитульной нации. Вся эта красота висит в центральной, почти алтарной части последнего зала и не дает от себя оторваться. Просто потому, что вся выставка в таком контексте оказывается вот ровно про это же самое: про ту Россию, которая и вчера, и сегодня, и завтра была, есть и будет страной столь же бескрайней, сколько дикой. Про то, что жирная Москва никакая не Россия, а Россия вся есть бесконечная окраина. Про то, что можно, конечно, и сегодня петь «Широка страна моя родная», но не иначе как проводя параллель с теми временами, когда под эту же песню везли по этапу миллионы спевших чуть не в ноту людей. Параллель не радостная – да и вряд ли думали о ней кураторы очень уж сервильного музея. Просто у них так получилось – история и ее законы подумали за них.

14 октября 2011

Живопись с примечаниями

Выставка «Что есть истина? Николай Ге. К 180-летию со дня рождения», ГТГ

Имя Николая Ге (1831–1894) золотом вписано в историю русского искусства, и его оттуда не вычеркнешь. Да никто и не предлагает – это действительно очень важный художник. Вот только делать сегодня выставку этого важного для отечественной культурной мифологии художника непросто. Это вам не знатный реалист Илья Ефимович Репин, живописец от Бога, у которого хоть бурлаки, хоть депутаты Государственной думы – все есть чистая живопись. Это не первый французский символист Пюви де Шаванн, тоже властитель дум нескольких поколений, у которого все с точки зрения композиции вкривь и вкось, но ритм и сонная нежность красок способны вытянуть любую выставку. Это вообще почти и не живопись порой – скорее литература, манифест, стихи в цвете. С передвижниками сегодня вообще все не так очевидно, как хотелось бы – старые советские сказки об истовых борцах с социальным злом устарели, а новые исследования еще только в работе. А из всех передвижников Ге – самый трудный для объяснения.