Тогда ты молчал - Криста фон Бернут

«Ненависть, — сказал его отец тогда, — очень трудно переносить. Ее вряд ли можно выдержать». И это было все, что он сказал. В остальное время он молчал и сразу же переключался на другой канал, если по телевизору снова и снова показывали жутковатые эффектные кадры с ярким светом прожекторов, мощными водометами и жалко выглядевшими среди мокрой холодной грязи юношами и девушками, проявлявшими столь удивительное упрямство.

Его отец ничего не мог поделать. Он получал решительный отказ на свои просьбы о переводе в другое место, что неудивительно, потому что все его коллеги хотели убраться из этого пекла, все до единого.

Итак, его отец, мирный, дружелюбный человек, которого любили все соседи, отыгрывался за свои мучения на детях. Никогда раньше и никогда позже он этого не делал, но в возрасте от шести до десяти лет отец избивал Давида почти каждую субботу, и всегда — полицейской дубинкой. С Данаей он обращался не так жестоко, но пощечины доставались и ей. Давид закрыл глаза, увидев перед своим мысленным взором ее нежное, заплаканное личико. Их мать плакала тоже и страдала от мигрени вдвое чаще, чем раньше, но никогда не спешила на выручку детям. Она не хватала мужа за руки, она не защищала своих детей.

А после этого семью уже невозможно было склеить. Дети смотрели в одном направлении, родители — в другом.

А перерабатывающая установка так и не была построена. Все оказалось напрасным.

Давид, теперь уже совсем взрослый, стал пленником временной дыры. Он провалился в 1983 год и не мог выбраться оттуда, как ни старался. Он все еще смотрел на плакат с видом прекрасного солнечного острова, который они уже никогда не увидят, потому что его отец зарабатывал слишком мало, чтобы хотя бы раз провести там отпуск всей семьей. С опозданием на двадцать лет Давид почувствовал боль, которую ощущал тогда, — реальную физическую боль. Вся его спина болела. Он испытывал ощущение, будто ему сломали все позвонки. Согнувшись, он стоял перед своей «семьей», которая смотрела мимо него, и каждый из его родных был заключен в ловушку своего положения. И Фабиан не давал ему покоя, ни минуты отдыха от этого чудовищного путешествия в его прошлое. До тех пор пока Давид не рассказал все, что знал.

А теперь он думал, что, раз он все выдержал, может быть, когда-нибудь исчезнет эта ужасная боль из прошлого. Вдруг он услышал голос Фабиана:

— А твоя сестра? Какую роль играет она?

Давид сделал глубокий выдох, так что в легких не осталось ни глотка воздуха. Затем он лег на пол, тело ощутило приятную прохладу. Он услышал, как на улице загремел гром. Это была желанная гроза.

Он был слишком слаб, чтобы оказать Фабиану хоть какое-то сопротивление. Он лишь мысленно твердил как заклинание: «Нет, я и не знал, какая энергия высвобождается при этом, как обнажаются все внутренние хитросплетения, какая сила начинает управлять человеком, словно он — разумная, но бестелесная и бездушная машина». Давид улыбнулся, вспомнив, что еще недавно он считал себя свободным человеком. Он, конечно же, был каким угодно, только не свободным. Он бился в сети, охватывавшей несколько поколений, где каждому было отведено свое место и вырваться из которой не мог никто.

Ему было все равно. Он мог сказать Фабиану любую правду. Это уже не имело никакого значения. Он все равно никогда не станет таким, каким был раньше.

На улице лил дождь.

Среда, 23.07, 20 часов 54 минуты

Мона сидела, вытянув ноги, на жесткой кровати и щелкала переключателем каналов древнего телевизора. Как только она добралась до гостиницы, началась буря и гроза. Сейчас резкие порывы ветра швыряли в оконные стекла миллиарды дождевых капель со звуком, похожим на приглушенную пулеметную стрельбу. Было девять часов вечера, Мона только что позвонила Антону и узнала, что у Лукаса все в порядке. Сейчас она не чувствовала ничего, кроме усталости. Усталости от споров с Бергхаммером утром, от болтанки в вертолете после обеда, от старухи, с которой она провела несколько часов, так и не добившись от нее толку. А ей срочно нужен был результат, чтобы хотя бы позднее оправдать эту дорогую поездку. Все же она надеялась, что поездка была не напрасной.

Она выключила телевизор, зажгла сигарету, откинулась на спину и выпустила дым в потолок, усеянный многочисленными трещинами. Вокруг — ни звука, только шум непогоды, то усиливавшийся, то затихавший. Настольная лампа мигала. В комнате стоял запах пыли и старой материи. Гостиница была неописуемо ужасной. Лючия, секретарша Бергхаммера, нашла ей, наверное, самый дешевый отель из всех имеющихся в этом городе. В наказание за то, что таки переспорила Бергхаммера.

Мона взяла сумку и вытащила из нее магнитофон. Затем поставила его на кровать и нашла первую кассету. Надела наушники и перемотала пленку вперед.

— Ваш брат, каким он был в детстве?

— А каким он должен был быть? — прозвучал молниеносный ответ, причем это было сказано таким недружелюбным тоном, что Мона даже сейчас вздрогнула.

Она снова испытала неприятное ощущение, что попала впросак, — как говорят, села не на тот пароход. А потом возникло чувство, заставившее ее спрашивать дальше. Дать ей выговориться. Некоторые свидетели любят начинать издалека. И если уж им давали возможность высказаться, то потом их было не так уж трудно направлять в нужное русло.

По крайней мере, так гласила теория. Но в случае с Хельгой Кайзер теория оказалась справедливой лишь частично. История Хельги Кайзер — или, по крайней мере, та, которую она сейчас собралась рассказать, — начиналась в пятидесятых годах Тогда ей было около тридцати лет. Война закончилась, и она жила с матерью «не в той части столицы».

— Что вы хотите этим сказать?

Старуха сочувственно посмотрела на нее.

— Ну, в восточной части. Там, куда не долетали «бомбардировщики с изюмом»[22]. Это была неправильная часть города. А я хотела попасть в правильную.

— М-да… В то время вы еще поддерживали контакты с вашим братом?

— Нет. Он уже был по другую сторону границы.

— На Западе?

— Точно.

— Ну хорошо, но это же не причина… Берлинскую стену построили намного позже, и…

— Да. Я была по одну сторону, он — по другую.

— Фрау Кайзер…

— Больше мне нечего сказать. Откровенно говоря, я искала мужчину, который вывез бы меня оттуда. Фабиан жил на Западе и прекрасно проводил время, не вспоминая о сестре.

— Да… Фабиан — он что, всегда был таким?

— Каким?

— Ну, эгоистичным.

— Чего вы снова от меня добиваетесь?

Мона слышала в наушниках свое собственное дыхание.