Завещание Шекспира - Кристофер Раш

– Бокаль вина, Уилль?

Бокал вина, Уилл? О боже. Oui, madame. Ее платье коснулось моей ноги, когда она остановилась рядом со мной, чтобы наполнить мой бокал. Ее муж обсуждал с Филдом напечатанный тридцать лет назад «Альманах» Тоттеля. Хозяин типографии задумчиво размышлял:

– В то фремя я не нуждалься в Тоттель, – вздохнул он, – даже когда я ухаживаль за моя Жаклин.

Он покачал высоколобой головой над бокалом вина, не глядя на жену, предпочитая вспоминать времена, когда голову его еще украшали волосы, в груди горел огонь, а в сердце пламень и он не задыхался при малейшем усилии – днем и ночью. А я пока представлял себе босоногую Жаклин Вотролье крадущейся в мою спальню, легкий халат соскальзывает с ее плеч, и я пойман в сети длинных смуглых рук, она целует меня все слаще и слаще, ее французский язык раздвигает мои губы, а ее прохладная рука опускается вниз по моему животу, и я тихо говорю: «Милая», а ее пальцы протягиваются, чтобы сжалиться над моим горячим пульсирующим…

– Вы это хотить?

– Простите, мадам?

Мадам снова стояла рядом, на этот раз с большим блюдом, а Филд со смешком указывал на него пальцем.

– Наш друг замечтался.

Я непонимающе взглянул на него через стол.

– Прошу простить: мой утомленный мозг блуждал в забытом.

– Понятно. Хочешь отведать чего-нибудь французского?

– Что?

– Пожалуйста – анжело к вашим услугам.

– Прости, не понял.

– Fromage, дружище, превосходный нормандский сыр – такого ты у себя в Стрэтфорде и не нюхивал. Не заставляй же мадам прислуживать тебе весь вечер. Угощайся или ступай, похлопывай ушами[99].

Я взял кусок сыра, а мадам Вотролье отвела свою покрытую черным пушком руку и предложила блюдо Филду. Ее муж задумчиво вернулся к разговору о Ричарде Тоттеле, издателе с Темпл Бар.

– Тридцать лет, ma foi! quand j'etais un jeune homme[100].

Вотролье утверждал, что он родился в 1540 году, тогда же, когда и английский белый стих. Он выглядел старше своих лет. Юношей он был подмастерьем Тоттеля в издательстве «Рука со звездой», где они напечатали «Энеиду» Суррея[101] и «Песни и сонеты». Он опять с усилием поднялся со своего места и вернулся, дыша тяжело, как море, с довольно толстым томом в одну восьмую листа, который он кинул на стол среди сырных корок. То было второе издание «Альманаха» от 31 июля.

– Месье Тоттель редактироваль эту книгу апрель до август 57, mais второе издание, оно было сделано меньше чем за шестьдесят день. C'est formidable, n'est-ce-pas[102]?

Чтобы доставить удовольствие издателю, я с напускным интересом перелистал известные страницы. Книга содержала более трехсот любовных стихотворений в напыщенно-высокопарном стиле и отражала неуверенность в завтрашнем дне придворных того времени и их постоянный страх при малейшем пуке Генриха VIII.

– Я бы давать сорок шиллинг за один песня, если б я только имель один ночь, что я имел тогда.

Мадам Вотролье встретилась со мной глазами, и ее смуглая грудь залилась густым румянцем.

– Теперь я не иметь нужда любовная песня, mon Dieu, когда здесь есть другие строки, которые меня теперь подходят боле.

Это точно. Печатник не сдавался. Я заметил унылые стихи лорда Во[103] и прочел уместное в этой ситуации двустишие.

– Все страсти, похоти мою покинули обитель…

Месье подхватил строфу и закончил ее за меня с мрачным наслаждением, как размеренный звон погребального колокола:

– А годы в волосы вплели серебряные нити.

Его жена резко встала и вышла из-за стола. Он грустно посмотрел ей вслед. И я тоже, отмечая покачивание ее бедер. Нетрудно было представить, что скрывалось под французским шелком. Гораздо труднее было представить себе лысого Вотролье юным любовником, а ножки чувственной Жаклин обвитыми вокруг него, ее руку – в его паху. Давно это было. Любил я в юности моей, когда Вуд-стрит покачивалась, как корабль, и раскинутые ноги под крышей «Распахнутых крыльев орла» поднимались к потолку, как мачты, сходящие с ума под звездами.

Вотролье читал стихи, как могильщик, который так и не привык к своему ремеслу. Филд сидел, посмеиваясь в свой бокал. Он весь, казалось, состоял из локтей и коленей. Ничто его особо не волновало – ни вино, ни женщины. Так мы сидели под оплывающими свечами, пили вино и разговаривали, а старик Вотролье сокрушался о своей прошедшей молодости и плотских утехах. Волны вина поднимались и опускались, голубые прорези в ставнях потемнели, наступила ночь. Мадам не вернулась к столу. Должно быть, она была в мастерской, подсчитывала дневную выручку. Божественная женщина – уверял меня ее муж, но слова эти были произнесены со стоном, как будто его благословение было одновременно и проклятием. Я пьяно кивал и испытал чувство огромного облегчения, когда издатель наконец-то поднялся с места, задул свечи, утопающие в расплавленном воске, и пожелал всем нам спокойной ночи таким тоном, как будто то была наша последняя ночь на этом свете. В кровать, в кровать, в кровать.

Как уважаемому гостю, мне отвели лучшую опочивальню в доме. Я сел на край постели, баюкая монстра у себя в штанах и раздумывая, как бы мне его убить, не запачкав свежих хрустящих простыней Жаклин, когда без стука вошла она сама.

В руках она несла тазик с водой для умывания. Я поднялся, чтобы взять его у нее, и заметил ее обнаженные по самые плечи руки. На ее платье не было корсета, и в свете свечей выделялась белая сорочка, из которой, как шеи лебедей, простирались две руки, предлагавшие мне воду. Наши руки сомкнулись на краях тазика, вода поблескивала при свете свечей, но я не решался взять его. Я стоял и, разинув рот, глядел на ее подмышки. Я был прикован к виду волос, которые густо выбивались из-под них, поблескивая перламутровыми бусинками пота. Мне подумалось о ее полуночных зарослях кое-где пониже, вверху перевернутого наконечника стрелы, указывающей на частную собственность мрачного издателя-француза. Как могла она сейчас уйти и раздеваться перед маленькой пучеглазой лягушкой, которая когда-то была французским принцем?