Завещание Шекспира - Кристофер Раш

– Уилл, Уилл, Уилл…

Имей три уха я, я б слушал всеми! Что, Фрэнсис?

– Уже вечереет, так что я, пожалуй, останусь на ужин. Ужин!

– Покамест ты, старина, вспоминал Лондон, приходила Элисон. Сказала что-то про большой пирог. Покуда его не подали, давай-ка подведем черту.

Какую черту?

– Под твоим завещанием, забыл?

Оно похоже на вкусный пирог – в нем есть все, и хватит на многих. А с какой стати пирог?

– Распоряжение доктора Холла: в следующие три дня вместо жидкой каши кормить тебя, как бойцовского петуха.

Мне уже лучше. Я припомнил один отменный пирог с Вуд-стрит.

– Не надо о пироге.

То был французский пирог. Помнишь семью дубильщика Генри Филда? Генри давным-давно как умер, и его изрядно изношенный труп уже разложился, несмотря на его профессию. Он, бывало, говорил, что дубильщик может пролежать в земле девять лет, прежде чем начнет гнить, поскольку его кожа так продубилась от работы, что стала непроницаемой для воды.

– Все дело в воде, – приговаривал он. – Ведь мертвец в основном гниет от воды, а не от червей. Спроси старого могильщика Тома, он подтвердит.

Может, и вправду старика Генри девять лет не брала влага? А тогда, узнав, что я отправляюсь в столицу, он попросил меня передать письмо его сыну, в котором он просил его сообщить о своих делах и послать отцу денег.

– Письмо Ричарду Филду?

Ричард был на три класса старше меня в школе и уже восемь лет как уехал из Стрэтфорда.

– Тощий, смышленый такой парнишка?

Да. Он всегда мечтал попасть в Лондон и говорил о нем не переставая. Дубильное дело его не интересовало, и он пошел на семь лет в подмастерья к лондонскому издателю Джорджу Бишопу. На первые шесть лет тот устроил его в блэкфрайерскую типографию к Томасу Вотролье.

– Так это у него ты отведал французского пирога?

Не совсем. Когда я пришел в Лондон, Филд еще работал у Вотролье. Ричард отличался большим упорством и небывалым терпением. И вот с письмом в кармане я перешел мост и очутился в Блэкфрайерсе. Я пошел искать типографию. На Вуд-стрит в доме под вывеской «Распахнутые крылья орла» я был околдован и оказался меж распахнутых ног Жаклин Вотролье.

– Так это она была французским пирогом?.. Интересно, готов ли наш пирог?

Первым, кого я увидел через распахнутую дверь «Распахнутых крыльев», был долговязый Ричард Филд. Он стоял у хозяйского печатного станка с перепачканными рукавами и большим чернильным пятном на правой щеке. Свежеотпечатанный лист размера кварто подрагивал в его чистых пальцах, а хорошо знакомые мне голубые глаза внимательно вглядывались в страницу. Он не сразу заметил меня, стрэтфордский силуэт в лондонском дверном проеме, и не сразу переключился с печатного ремесла на дубильное и на мысли о доме. Узнав меня, он широко распахнул объятия, улыбаясь тощим лицом, неуклюже обогнул верстак, шагнул по направлению к двери и решительно обнял меня, стараясь не испачкать мою одежду и не помять драгоценный лист.

– Уилл! – закричал он. – Уилл Шекспир!

Я почувствовал, как его локти вонзаются мне в ребра. От него пахло типографией – свежим и волнующим запахом новых книг. За его возгласом последовали шаркающие шаги из соседней комнаты, и невысокий человек с брюшком просунул голову в дверь и уставился на нас грустными карими глазами. Несколько сивых клоков волос еще торчало по бокам его головы, но макушка была практически лысая, засаленная и походила на головку чеснока.

– Месье? – вежливо обратился он ко мне, протягивая руку.

То был Томас Вотролье.

От Ричарда Филда исходил запах горячего печатного станка, аромат опасных метафор и запрещенных фраз. От него пахло книгами, их прелестью и таящимися в них обещаниями. Но очарование мгновенно рассеивалось при взгляде на месье Вотролье, и дух творчества, казалось, мгновенно угасал.

Не хотел бы я взглянуть на де Бошена[95], спросил он меня полусонно, или, может быть, на Бейлдонову «Книгу различных каллиграфических стилей»[96].

Если нет, есть немало других прекрасных произведений, стопы которых загромождали просторные помещения «Распростертых крыльев орла», фолиантов, совершенствующих ум. Было очевидно, что Вотролье выполнял сложные издательские заказы и гордился тем, что отдавал предпочтение фундаментальным трудам пугающей учености. Овидием и свежим ветром здесь и не пахло. «А женского духу здесь, наверное, и подавно никогда не бывало», – подумал я.

– А как ты развлекаешься? – спросил я Филда, когда его хозяин ушел, шаркая ногами, чтобы отыскать для меня копию последнего издания «Зерцала для правителей»[97].

– Дождись ужина, – прошептал Филд.

Я решил подождать.

Не успел я отпить и глотка бордо, как в комнату вошла она. Она появилась, когда я только отхлебнул дорогого французского вина, которое пробовал впервые в жизни. Должно быть, у меня перехватило дыхание. Я и представить себе не мог, что какой-то жалкий типограф, французский эрудит, чьи полки прогибались под тяжестью юридических и этических трактатов, мог быть обладателем такого изящного и изысканного тома.

Фрэнсис, она была само желание, воплощение сладострастия! Я невольно вдохнул и согнулся в три погибели на своей табуретке, давясь и брызгая слюной, ничего не видя от застилавших мои глаза слез, пока брызги вина летели у меня через нос и изо рта и стекали по подбородку. Месье одышливо поднялся и постучал мне ладонью по спине, а Филд, скаля зубы, беззвучно хохотал. Он улыбался от одного огромного уха до еще большего другого уха его асимметричной головы. Она нахмурила лоб, поджала губы и участливо зацокала языком, вставляя короткие сочувственные комментарии на родном языке. «O, ma foi! le pauvre homme! O, quelle dommage, c’est tant pis, nous avons tué le pauvre garçon!»[98] Полагаю, что я был для нее не более чем garçon, хотя она была слишком молода, чтобы годиться мне в матери, и выглядела гораздо младше своего сонного книгопечатника.

– Так это была Жаклин Вотролье?

От одного лишь ее имени по шву моей мошонки пробегает огонь желанья. Жаклин Вотролье. Она была смугла, но красива, ибо солнце Франции (и Венера) опалили ее. Она была желаннее всего, что я когда-либо видел или мог себе представить, – она затмила золотокожую Энн Хэтэвэй и всех Мэриэн из веснушчатого Уорикшира. Эта женщина была другой породы. Она возникла от логовищ львиных, от барсовых гор, ее волосы были смолянистые, как похоть, а ее укромные расщелины по-варварски черны от буйных волос. Мне дали глоток смертельного зелья, и мне хотелось пить с тех губ, долго, допьяна, не останавливаясь, до дна.