Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр

Мусульмане, как иудеи и христиане, долгое время спорили о границах человеческого разума, о степени, до которой человек может наслаждаться свободой воли, о происхождении зла в мире и о том, как следует воспринимать священные книги – буквально или аллегорически. В первое столетие существования ислама школа мыслителей в Басре приняла то, что считалось радикальной точкой зрения на все эти вопросы[430]. Однако первым подробно описал их позицию наиболее деятельный ее сторонник – Джахм ибн Сафван ат-Тирмизи, или просто Джахм, уроженец города Термеза в Центральной Азии[431]. Его жестко критиковали за так называемую минималистическую версию веры. Но позиция ат-Тирмизи быстро распространилось по всему Хорасану, Хорезму и на большую часть Центральной Азии. Тот факт, что многие местные правители разделяли его взгляды, как и большинство тех, кто поддерживал прагматично направленную ханафитскую школу (мазхаб), сделал его еще более популярным в регионе. Ученики ат-Тирмизи, называемые мутазилитами (от арабского глагола «отделять»), заявляли, что созданное Богом было доступно для человеческого разума, что Бог наделил мужчин и женщин свободой выбора, что зло происходит скорее от неудачного выбора, чем от природы вещей, и что аллегорическое прочтение и рационалистические интерпретации священных текстов являются допустимыми и желательными. Соответственно, мутазилиты отвергали принцип предопределенности, считая, что каждый человек ответственен за свои проступки. Очевидно, это являлось прямым вызовом тем, кто, следуя за религиозными учеными, считал богооткровение и веру единственными путями к высшему знанию и руководством в повседневной жизни. В то же время это открывало новые перспективы для тех ученых, которые хотели применить ко всем вопросам строго рациональный подход, восхищавший их в работах древних греков. Подобно своим греческим наставникам мутазилиты были атомистами в философии. Но хотя это могло привести их к материализму, они оставили место для теории Творцу и, следовательно, божественной роли в мирских делах, хотя и более ограниченной[432].

Мутазилиты, конечно, были верующими, в то время как большинство мусульман, которые противостояли им, были далеки от отрицания некоторой роли разума в сфере религии[433]. По крайней мере на догматическом уровне они могли бы легко найти общую основу, если бы не последний аргумент, выдвигаемый мутазилитами. Ведущие мусульмане считали, что слово Божье, как записано в Коране, было так же вечно, как и творец, и, следовательно, оно было нетварно. Мутазилиты, следуя аргументу, впервые предложенному ат-Тирмизи, возражали и считали, что единство Бога исключает возможность собезначального[434]. Это означало, что Коран был тварен и не собезначален Богу. Значит, он может быть истолкован и рационально, и аллегорически.

До сих пор является загадкой, почему аль-Мамун решил поставить себя в самый центр этого запутанного и весьма спорного доктринального конфликта[435]. Вероятнее всего, три различных фактора повлияли на его решение вступить в это столкновение. Во-первых, многие переводы, финансируемые аль-Мамуном лично и Бармакидами до него, наводнили ученый мир свежими моделями разума в действии. Многие ученые оказывали поддержку мутазилитам, среди которых выходцы из Центральной Азии были особенно заметны[436]. Аль-Мамун, чьи теологические взгляды были разносторонними, возможно, увидел в доктрине мутазилитов основу для оправдания исламом новых знаний, приходивших из Древней Греции вместе с переводами, которые он поддерживал и к которым проявлял активный личный интерес. Гениальный Кинди, являвшийся важной фигурой в багдадской библиотеке и исследовательском центре, держался в стороне от спора, но активно защищал греческую мысль, что предопределило его место среди сторонников теории разума[437].

Во-вторых, кратковременное увлечение аль-Мамуна ар-Ридой в Мерве могло быть далеко в прошлом, но он все равно симпатизировал тому, что стало шиитской школой богословия, и особенно утверждению о необходимости того, чтобы мудрый имам растолковывал священные тексты для всех.

В-третьих, долговременная борьба аль-Мамуна с богословами Багдада настроила халифа против них. Он пытался привлечь на свою сторону традиционалистов и сторонников буквального толкования текста с помощью подкупа, но в итоге они взяли деньги и остались при своем[438]. Теперь казалось, что они могут одержать верх со своим утверждением о том, что единственным источником власти было Слово Божье, как записано в Коране и хадисах Пророка. аль-Мамун ответил тем, что повторил еще более настойчиво свое старое утверждение: светская и религиозная власть должна принадлежать халифу. Он, аль-Мамун, будет и халифом, и имамом[439], абсолютным правителем, имеющим право объявлять религиозные доктрины и определять содержание права, или шариата. Аль-Мамун видел в этом возвращение к установленным нормам. Религиозные предводители традиционалистов, напротив, рассматривали это как уменьшение их собственной роли и осуждали халифа.