Тихий дом - Элеонора Пахомова

Размышляя об этом, я отвела взгляд в сторону от ненавистного потолка, прошлась им по паутинке в верхнем углу (да! да! двадцать первый век, многоквартирный дом, а у нас по углам паутина!!! И никуда от нее не деться, потому что кругом разруха и щели!), потом я спустила его по покоцанному косяку двери, который, кажется, вот-вот рухнет плашмя вместе с дверью, потом обвела взглядом обод пожелтевшей, покрытой сетью трещинок раковины. Из-за того, что в глазах стояли слезы, все это виделось несколько размытым и оттого хоть чуть приукрашенным, но все равно раздражающим меня. Но вдруг что-то отчетливо блеснуло в стаканчике с папиным барахлом. Сквозь слезную муть этот блеск показался мне вспышкой маяка в штормовом ночном море, светом путеводной звезды. Я пригляделась и сообразила, что это его старая опасная бритва вдруг подмигнула мне, и не было в этой ванной ничего прекрасней ее многообещающего блеска сильной, негнущейся, безразличной ко всему стали.

Я взяла ее в руки. Холодная увесистая рукоять удобно легла в ладонь. Я подцепила ногтем лезвие, и бритва предстала передо мной во всей красе. Не могу сказать, что именно я подумала, глядя на ее острозаточенный край. Помню, что все тогда смешалось во мне, спуталось, набухло как забродившая сивуха, готовая разнести в клочья сдерживающую оболочку. А лезвие показалось ключом к освобождению. Я вдруг представила, что если провести его острым краем по этой самой оболочке, моей коже, которую распирает содержимое, то она прорвется наконец и выпустит все наружу. И я освобожусь.

У меня не хватило смелости сделать глубокий разрез. Но я все же провела лезвием по коже, едва касаясь ее. Это было как во сне. Кровь тут же выступила, обволокла острый край, будто бросилась в объятия освободителю. А потом пришла она – физическая боль. Она проступила так отчетливо и остро, что на время я забыла обо всем, кроме нее. И это было прекрасно! Хотя бы несколько минут ни о чем не думать и ничего не чувствовать, кроме яркой вспышки физической боли!

Боль отвлекла меня, на время увела в белую сияющую пустоту, где не было ничего. С тех пор я не боюсь физической боли. Я изучаю и приручаю ее. Теперь она моя помощница. Когда мне нужно перестать видеть и слышать наш домашний ад, я достаю бритву и обманываю боль внутреннюю. Я выманиваю ее изнутри наружу. Как будто капли крови на моем теле – приманка, и боль, учуяв кровь, выскакивает из меня как зверь из засады и переключается с души на раненую плоть. В общем, это сложно объяснить.

Я делаю это не то чтобы каждый день, даю шрамам подзажить. Но всякий раз, когда родители снова в открытую начинают уничтожать друг друга, я не могу обойтись без порезов. Без того, чтобы не всадить лезвие в кожу, которая плоть от ИХ плоти. И выпустить наружу немного крови, которая кровь от их крови. Нате, получите! Вы ненавидите друг друга, а я ненавижу себя, потому что я порождение вашей ненависти.

Конечно, я прячу шрамы. Со временем я научилась делать порезы там, где их никто не увидит, на бедрах например. Но старые шрамы на руках по-прежнему заметны. Их приходится прятать под длинными рукавами или кучей браслетов и фенек, иначе подумают, что я суицидница, и начнется кипеж.

Вот и получилось, что задание админов группы я выполнила легко и охотно. Нацарапала «Тихий дом» и скинула им. Но многие участники группы, думаю, на этом задании срежутся. Хотя кто знает, сколько еще таких крейзи, как я.

Уровень доступа А – низший уровень сети.

Самый труднодоступный, почти недосягаемый – потаенное дно.

Но усилия, потраченные на его поиски, окупятся с лихвой.

Ведь достигшему его откроется истина.

Утром следующего дня Замятин на работу явился вовремя и в кителе при погонах. С начальством держался вежливо и деловито, обращался по уставу, рапортовал четко. Подполковник Седых, в свою очередь, делал вид, что этой напускной правильности, столь нехарактерной для майора, не замечает вовсе. Будто Замятин всегда был таким – образцово-показательным во всех отношениях служакой, что, конечно, истине не соответствовало.

Дураком Седых отнюдь не был и прекрасно понимал: вся эта показная сдержанность подчиненного, оттененная глубокой синевой формы, призвана замаскировать бурю эмоций, разыгравшуюся в его мятежной душе после недавнего разговора. Понимал, потому и предпочитал делать вид, что ничего особого в его поведении не замечает: а ну-ка, отодвинь заслонку сдержанности и выпусти наружу этот вихрь – опять такого наслушаешься, что потом придется рапорт об увольнении требовать. Так никаких сотрудников не напасешься. А Замятин хоть и с норовом, но дело знает. Пусть уж лучше сам как-нибудь перебесится, без лишних разговоров.

Именно этим Иван Андреевич и был занят со вчерашнего вечера: он пытался перебеситься, успокоиться и понять, как дальше быть. Но получалось это у него не так чтобы очень. Все вокруг будто сговорились вывести его из состояния равновесия: как лебедь, рак и щука тянули в разные стороны. Одни настаивали, чтобы он разобрался в причинах гибели Лизы, другие требовали, чтобы не лез в это дело, третьи в лице Погодина и Рэя задались целью докопаться до Тихого дома, и препятствовать этому Замятин уже не мог, а тут еще и записи самой Лизы. Из-за ее электронных дневников, которые Рэй выуживал из потайных архивов страница за страницей, Лиза проступала перед майором все отчетливей, словно медленно выходила из темного угла, чтобы вот-вот остановиться на освещенном пятачке прямо перед ним, лицом к лицу. Еще чуть-чуть, и он разглядит в ней каждую мелочь, вплоть до самых давних, еле различимых шрамов от порезов. Елизавета Александровна Лаптева – больше не ФИО в протоколе. Как теперь было отвернуться от нее, ступающей навстречу из морока сети, и двинуть в противоположную сторону?

Однако подобного рода лирика аргументом для начальства служить никак не могла. Все это так, глубоко личные переживания Замятина, а на деле – есть устав. Майор это прекрасно понимал, все-таки не первый год в органах. Расследованием занимается другое подразделение, и подполковник Седых приказал к ним не соваться. Замятин со вчерашнего вечера честно пытался мысль эту как-то принять и смириться с условным отстранением от расследования, которое условно считал своим. Он и так и эдак жонглировал в уме доводами в пользу управления К и правильности действий Седых. Мол, «кашники» тоже не барахло, не зря свой хлеб едят, может, правда он им только мешает своей суетой, а с гибелью Лизы и других подростков, состоявших в проклятых группах, они сами быстрей разберутся, чем с его неорганизованной помощью. Уж, наверное, все они дружно, и кашники в целом, и Седых, и Школин, понимают, что делают, требуя не вмешиваться.

Не в силах абстрагироваться от этих размышлений, Замятин на службу отправился с утра пораньше, предварительно даже удосужился гладко выбриться. «Черт с вами, – думал он, несмотря на все доводы, испытывая все же раздражение. – Хотите, чтобы не лез? Не буду! Мне-то что. Дело уже на всю страну гремит, вот сами отдувайтесь, раз такие умные, – он звучно похлопал себя по щекам, вбивая в кожу лосьон после бритья, и злорадно ухмыльнулся своему отражению в зеркале (оскал выдался весьма зловещим). – А я, как белый человек, займусь своими должностными обязанностями. Как положено. Я вообще теперь на службе все буду делать как положено. Только, товарищ подполковник, не жалуйтесь потом, что майор Замятин работает как-то без огонька».