Поджигатели. Ночь длинных ножей - Николай Шпанов

«Это Освальд», – определял Геббельс, мысленно подставляя вместо всех гитлеровских «я» освальдовское «мы».

А Гитлер между тем, поощряемый напускным вниманием слушателя, продолжал с возрастающим энтузиазмом:

– Вы же сами знаете, Юпп: только Германия обладает тайной культуры как организующей силы. Я постиг эту тайну, потому что я до конца понял значение силы. Только сила рождает право. Я утверждаю: горсть силы лучше мешка, наполненного правом. Право определяется биологией расы, ее особенностями. Особенностями, родившими наше истинно Германское право, наделен я. В свою очередь я обладаю способностью и правом наделять силой других. Я даю это тем, кто жил одним со мною прошлым, кто сопричастен к великой истории нашего народа и потому, по праву крови, обладает неистребимым божественно-биологическим преимуществом перед другими расами. Я никогда не унижусь до того, чтобы разговаривать с народами-рабами, как с равными. И никогда не доведу немцев до такого состояния, чтобы они были вынуждены на подобное унижение. Только голос господ будет раздаваться из Германии на протяжении тысячелетия, пока мир будет жить моим именем, памятью обо мне. – Гитлер приостановил свой непрерывный бег по комнате. Остановившись перед Геббельсом, он стал при каждом слове тыкать в его сторону указательным пальцем: – Вы, Юпп, должны сделать из этого выводы и для себя: раб – это вещь. Это говорящее орудие. Притом далеко не самое совершенное орудие, поэтому не из числа тех орудий, которые заслуживают бережного обращения. Вы должны запомнить, Юпп: рабу не нужна культура! Ему не нужно образование за пределами тех минимальных познаний о собственной профессии, к которой он приставлен. Да и вообще, Юпп, мне иногда кажется, что малообразованный человек, но физически крепкий, с твердым характером, исполненный решимости и силы воли, гораздо полезнее для нашего общества, чем умственно развитой, человек со слабым физическим здоровьем. – Заметив протестующий жест Геббельса, он поспешил добавить: – Да, да, это относится к немцам. Во всяком случае, на том этапе истории, когда я строю новое общество. – Тут он сделал передышку, словно набирая воздух для нового словесного наступления, и еще ближе придвинулся к Геббельсу. Даже при своем маленьком росте он возвышался теперь над самой головой министра. – Именно такие немцы мне нужны для национальной революции, – продолжал он. – Настоящая революция – только та, где участвует весь народ. Настоящая революция – это один вскрик, одна железная хватка, один гнев… одна… одна цель…

«Забыл дальше, – насмешливо подумал Геббельс, – хотя до сих пор слово в слово, даже со знаками препинания, он повторял Шпенглера…»

– Социализм, – не унимался между тем Гитлер, – это пруссачество. Понятие «пруссачество» совпадает с тем, что мы понимаем под словом «социализм». Наш социализм – это то, что воодушевляло королей и что выражалось в поступи гренадерских полков. Социализм – это прежде всего насилие.

«Если не считать последней фразы, – подумал Геббельс, – то это уже мое. Фюрер не стесняется с чужими словами…»

– А насилие – это война, – проговорил он, глядя в упор на умолкшего Гитлера. – Француз по имени Мирабо сказал: «Война – это индустрия Пруссии».

– Чертовски верно сказано! – в восторге воскликнул Гитлер. – Этот француз – настоящий парень. Он национал-социалист по духу. Вы должны отыскать его, Юпп. Такие люди нам нужны. Они будут моей Пятой колонной во Франции.

– Непременно, мой фюрер, – без тени смущения согласился Геббельс. – Именно такие и будут нашей Пятой колонной. Но, смею думать, эта колонна понадобится нам не раньше, чем мы сумеем покончить с Пятой колонной у себя, внутри Германии.

– Что вы имеете в виду? – Гитлер нахмурился и, заложив руки за спину, расставил ноги, будто искал устойчивости для принятия удара. – Что вы хотели сказать, Юпп? – подозрительно переспросил он.

– Только это, мой фюрер, – с невозмутимым спокойствием ответил Геббельс, движением фокусника разворачивая перед Гитлером его собственный портрет с дырами от пуль.

В первый момент, казалось, Гитлер не понимал, что перед ним. А когда разобрал, то в испуге отпрянул, выставив вперед руки, как для защиты.

Несколько мгновений длилось молчание, в котором слышно было учащавшееся и делавшееся все более тяжелым дыхание Гитлера.

Но вот он бросился вперед, выхватил у Геббельса плакат и, подбежав к лампе, стал внимательно рассматривать расстрелянное изображение собственного лица. Потом с отвращением отбросил лист, как нечто, что жгло ему руки, и с криком бросился прочь. Только уже на пороге комнаты он остановился, покачиваясь, вернулся к лежащему на ковре скомканному портрету и, не глядя на Геббельса, хрипло спросил:

– Кто?

– Ваш Рем, – с прежним спокойствием, но особенно внушительно ответил Геббельс. – Ежедневное упражнение. По утрам. Теперь он попадает в бубнового туза всеми восемью зарядами пистолета.

С этими словами Геббельс выбросил на стол два патрона.

Гитлер посмотрел на них в испуге.

– Та, с красной головкой – разрывная пуля, с синей – отравленная, – сказал Геббельс.

Гитлер закрыл лицо руками. Так он стоял довольно долго, судорожно подергивая плечами и не разжимая пальцев, за которыми Геббельсу не видны были его глаза, но сам Гитлер мог следить за каждым движением Геббельса.

Наконец он отвел руки от лица, и Геббельс увидел слезы, стекавшие по его щекам.

– Сохраните эти патроны, Юпп, – плаксиво и так тихо проговорил он, что Геббельс с трудом разобрал слова. – Он получит их оба в свою собственную голову.

Геббельс нагнулся было, намереваясь поднять лежавший на полу портрет, но Гитлер остановил его молчаливым движением руки. Жестом же, словно ему трудно было говорить, он отослал Геббельса. Но как только тот вышел, Гитлер поднял портрет и тщательно разгладил на столе помятую бумагу. От его сосредоточенности и подавленности не осталось и следа. Напевая себе под нос марш из «Гибели богов», он принялся старательно вырезывать из бумаги кружочки и приклеивать их там, где на лбу его собственного изображения виднелись пулевые пробоины. Потом привычными движениями стал закрашивать заплаты. Отошел, наклонив набок голову, посмотрел на результат своей работы, но, оставшись недоволен, вырезал белую полоску. Эту полоску он приклеил на лоб портрета. Пририсовал на ней несколько теней, изображающих складки ткани, – повязка на лбу была готова. Повесил портрет на экран для географических карт, и так же, как прежде, склонив голову набок, присмотрелся. На этот раз работа его удовлетворила. Быстро, небрежными буквами, кистью написал внизу портрета: «Немцы! Вот чего стоило вашему…» Но тут же замазал все и начал сызнова: «Германия! Вот чего стоило фюреру твое спасение. Будь достойна его!»

Только тут он спохватился, что Геббельс исчез из комнаты. Он снял телефонную трубку и, велев соединить себя с Геббельсом, совершенно мирным, удовлетворенным тоном сказал:

– Я тут приготовил кое-что для выборов… Недурной плакат… Может пригодиться после тридцатого.

Жизнь, которую пришлось вести Отто, оказалась не такой простою, как рисовалась вначале. Лавировать между Ремом и Кроне было бы, пожалуй, и нетрудно, не будь тут Хайнеса.