Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

И, уже жестко глядя на Артемьева, приказал:

— Парад будэт прынымать марщал Буденный. Для парада я выдэлю войска… Авыацию и артиллэрию — я имею в выду зенитки и всо ПВО Москвы привэсти в особую боэвую готовност… О подготовке парада доложитэ мнэ пэрэд торжествэнным засэданием… 6 ноября… у мэня всо… Вопросы?

— Разрешите вопрос…

— Говорытэ…

— Если все-таки немецкие бомбардировщики прорвутся к площади?

— Этого нэ может быт по тром причинам… Первая: ны один вражеский самолэт нэ должен прорваться в центр… Вторая: скорээ всэго, будэт нэлетная погода… А третью прычину я вам сэйчас… нэ открою. Вы узнаэтэ эе рано утром 7 ноября. Эсли же… все-таки… немцы сбросят бомбы, убэром ранэных — и продолжим парад.

И сообщил Артемьеву, что под Москвой есть резерв войск в 250 000 солдат.

— Это самый большой сэкрэт… Нэ подлэжящий разглашению. Иначэ у мэня их живо растащат!

А теперь можно сказать и читателям, что войск в резерве Ставки Верховного было не 250 000, а почти вдвое больше (считая и войска НКВД). На флангах отчаянно сопротивлявшейся Москвы готовились к наступлению свежие, новые, прибывшие с Дальнего Востока и из других внутренних округов войска. Дивизии полного состава, одетые в полушубки и зимние шапки, снабженные новым автоматическим оружием, новыми дизельными танками «Т-34» и «КВ». Их поддерживали новая пушечно-гаубичная артиллерия и 423 реактивные установки «Катюши». Такая сила, скрытая даже от командующих фронтами (кроме Жукова), позволяла Сталину уже совсем уверенно попыхивать трубкой и иронически посматривать на озадаченного Артемьева.

Выдадим теперь и секрет (тогда неизвестный Артемьеву): парад должен был начаться не в десять часов утра, как начинался обычно, а на два часа раньше.

Замечу, что есть множество толкований, почему в кинохронике Сталин был снят в фуражке, а на самом деле был в зимней шапке и даже с опущенными ушами. Пересъемку действительно сделали, и просто потому, что в условиях раннего утра в ноябре было плохое освещение. К тому же было пасмурно, шел снег (предположение Сталина о нелетной погоде оправдалось). Немцы получили сообщение о параде, когда он уже закончился, и негодовали.

А накануне парада в помещении станции метро «Маяковская», кое-как задрапированном под зал Большого театра — там обычно проводили праздники, посвященные годовщине Октября, — доклад делал Сталин, но слушали его, конечно, переодетые в гражданское чекисты да еще немногие, тщательно обысканные перед спуском в метро «представители трудящихся».

Я слышал оба доклада Сталина, но особенно запомнил концовку одного. Сталин говорил медленно, с очень сильным грузинским акцентом, и речь его свелась, пожалуй, к трем заключительным фразам, которые я передам достаточно точно:

— Эще… насколько мэсяцев. Эще… полгодыка… Может быт… годык… И фашистская Гэрманыя… должьна лопнут… под тажесьтью своых пэрэступлэный…

Я слышал эти слова. Это пророчество великого вождя. «Еще полгодика… может быть, годик…» Каково же было мое изумление, когда в сборнике речей и выступлений Сталина позднее я не нашел этих фраз. Они благоразумно и бесследно исчезли. Ведь война затянулась на четыре года. И даже вождям следует избегать пророчеств…

Уйду от журналистики в роман, в тот ледяной и снежный ноябрь, с якобы тридцатиградусными морозами под Москвой. Из-за них, писалось где-то и часто, потерпела-де крах орда, рвавшаяся к Москве.

А было все по-иному. Мороз в Подмосковье стоял не так уж велик. Редко за двадцать. Но армия, привыкшая легко побеждать и грабить, наконец столкнулась с силой, оказывающей такое стойкое, отчаянное сопротивление, что все четыре фельдмаршала, возглавлявшие войска на Московском направлении (Кессельринг, Клюге, Вейхс и фон Бок), были уже близки к панике. Теперь русские не отступали. Весь ноябрь кипела жестокая битва. И хотя 27 ноября части полковника (тогда еще не генерала!) Хассо фон Мантейфеля уже достигли самого восточного пункта у деревни Перемилово, хотя пропаганда вопила, что до Кремля 30 километров, хотя уже начали по железной дороге подвозить сверхдальнобойные орудия — громить центр Москвы, фашистские армии таяли, как вешний снег под солнцем. Танки гибли от яростных выстрелов бронебойщиков. Во многих дивизиях не осталось и полка. Снайперы четко выбивали офицеров, и теперь часто бывшими полками-дивизиями командовали майоры и лейтенанты (например, 7-й пехотной дивизией командовал оставшийся в живых обер-лейтенант).

А сталинская разведка уверенно сообщала: у немцев нет резервов. Армия не в состоянии наступать. У танков замерзает смазка. Нет бензина. И уже никакого превосходства ни в живой силе, ни в технике у захватчиков нет.

Этих сообщений и ждал Сталин, ждал Жуков, ждал Генеральный штаб, ждали, когда лежащая в снегу армия захватчиков будет деморализована. Именно потому Сталин оттягивал начало контрнаступления и дождался, когда 3–4 декабря фельдмаршал Бок (на свой страх и риск! За это Бок поплатился и отставкой!) дал приказ прекратить наступление, перейти к обороне и даже отступлению на более подготовленные к зиме рубежи. Об этом приказе фон Бока стараются не упоминать «объективные» историки минувшей войны.

Вот теперь пришло время ударить по изнуренному, потерявшему веру и силы противнику. И по приказу Сталина к 5 и 6 декабря армии резерва на флангах вместе с озверелыми от борьбы дивизиями фронтового края ринулись в наступление.

Это был, наверное, самый впечатляющий момент войны 41-го года.

Затемно, не дожидаясь рассвета, по немцам, уж никак не ждавшим ничего подобного, вдруг замолотила с неслыханной силой тяжелая артиллерия резерва Главного командования. Заговорили тысячи новых пушек и минометов. А небо осветилось вдруг адским, полощущим белым огнем, наполнилось нездешним шорохом реактивных снарядов. Высоко вверх летели бревна и камни укреплений, опрокидывались машины и танки. Гудела земля, и, казалось, разверзлось небо. А на позиции ошалелых, промерзших солдат двинулись бойкие и будто неуязвимые танки с маленькими башенками, за которыми пугающими громадами возникали тяжелые слоны «КВ», от брони которых любые снаряды отскакивали и давали «свечки». Войска фон Бока отступали в панике, бежали, бросали технику, настегивали лошадей, облепляли любые двигающиеся машины. Это было первое большое непредсказанное и неслыханное поражение армии, считавшейся абсолютно победоносной и неукротимой.

Автор не может утомлять читателя перечислением фронтов, армий, корпусов и тем более дивизий. К тому есть многочисленная подробная и, к сожалению, не слишком объективная, занудно изложенная история войны. Мемуары генералов, маршалов и фельдмаршалов. В задачу романа не входит документальная расшифровка частей и даже перечисление героев этой войны.

Самый большой или самый малый ее герой в Александровском саду у краснокровавой стены Кремля, под Вечным огнем, в Могиле Неизвестного Солдата. «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен». Запоздалая дань вечной памяти. Кто теперь уж приходит сюда… Кипит вавилонскою жизнью нескончаемая столица. Хоронят время башенные часы, и по-прежнему еще нелепо, только теперь безжизненнее, торчит пирамида на этой площади, из которой и мертвый Антихрист убегал из Москвы. А второй (или первый?) герой битвы под Москвой не взял себе, кажется, за эту победу ничего. Это был Сталин. Историки же, кстати, приписывают победу под Москвой только Жукову. Жуков, Жуков, Жуков, Жуков… А не тот солдат у стены. И не тот, кто отвечал за все… И не считается как бы, что Москву отстояли сотни тысяч павших здесь и уже безвестных героев, положивших к изножию Победы самое дорогое, что у них было, — свою жизнь. Никто уже теперь не знает, что здесь родились первые и безвестные тогда Матросовы… Здесь родилась наконец умеющая побеждать Новая армия. Здесь родилась Гвардия. Здесь родились новые отчаянные и умелые полководцы.