Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

Эта же мысль, вероятно, приводила в бешенство и Сталина. Беспрерывно заседало Политбюро. Комитет обороны. Генштаб. Сталин читал книги о нашествии Наполеона (и находил удивительные сходства, начиная со дня нападения и кончая Бородино), и вот впервые теперь он усомнился в той обязательной как бы похвале Кутузову, сдавшему Москву и фактически не выигравшему Бородино. «Нет! — говорил Сталин себе. — Москву сдавать нельзя, под Москвой надо организовать отчаянную оборону, Москва не сдалась бы и Наполеону и тем более не сдастся Гитлеру!» Надо только помнить, что при нашествии Наполеона Москва не была столицей, а при Сталине БЫЛА!

Историки-талмудисты, готовые всегда обвинять Сталина даже в том, что немцы дошли до Москвы, почему-то никогда не обвиняют, а еще возводят в герои Кутузова. Быть может, и на первую Отечественную мы взглянем теперь по-новому?

После кратковременной паники в первой декаде октября, когда в Куйбышев уехали дипломаты, а в Арзамас переместился Генштаб, когда Москву покинули многие писатели, артисты и уже были готовы разбежаться члены Политбюро, когда легко поддающийся слухам и панике черный люд уже начал растаскивать магазины и склады, а ворье, пользуясь случаем, принялось грабить богатые квартиры, Сталин понял: повторять странную доблесть Кутузова он не может! Ибо с падением Москвы неминуемо и мгновенно пал бы и Ленинград, и тогда очередь дошла бы до третьего «кита», на котором стояла его, сталинская, а может, сталинградская держава. С падением Москвы и Ленинграда Сталинград тоже был бы обречен. И тогда добивать Россию бросились бы, вероятно, и Турция, и Япония, и мало ли кто еще… «Ослабевшего льва лягают и ослы».

Выход был только ОДИН: держать Москву! Не сдавать Москву! Оборонять Москву. Под Москвой нанести наступающим немцам сокрушающий удар. Победой этой спасти город, Россию, Союз, Ленинград, Сталинград — и СЕБЯ!

Сталин знал три-четыре главных условия победы: страх, кару, оружие. И внезапность появления резервов, которых не может ждать противник. Как было уже на Куликовом поле! Вот почему, когда понадобилось заседание уже почти разбежавшегося Политбюро, Сталин приказал Поскребышеву пригласить всех вечером в Кунцево на ближнюю дачу, а сам отправился туда внезапно, накануне и нашел дачу заминированной, приготовленной к взрыву, хотя вся обслуга-охрана была на месте, а комендант дачи Орлов перепуганно просил Сталина уехать.

— Товарищ Сталин… Все заминировано… Не топлено… Вода… отключена.

— Кто это всо прыказал? Я?

— Товарищ Власик.

— Я эво… к этому… нэ уполномочивал. Слушайтэ мой приказ: дачу размынировать… Воду включить… Отопление тоже… Ищь… паныкеры… Всо!

Хлопнув дверкой машины, он пошел во двор.

Пока саперы-минеры снимали мины, отключали взрывное устройство, был натоплен маленький отдельный дом. И даже баня. Но мыться Сталин не стал. Сюда уже вполне явственно доносился гул самолетов — шел налет, слышалось дальнее буханье зениток, смягченное расстоянием. Первый пояс воздушной обороны Москвы был далеко за окраинами Москвы. Второй пояс — по ободу дорог, третий — в самой Москве, по Садовому, и четвертый — на бульварах и вокруг Кремля, где висели еще мало нужные и скорее пугающие то ли рыбины, то ли дирижабли — аэростаты воздушного заграждения. Ни от чего они не спасали, так же как и скорее отпугивающий, чем прицельный, огонь зениток и пулеметов с высоких крыш. Самолеты немцев героически встречали истребительные полки, укомплектованные лучшими летчиками и лучшими самолетами. А истребителей, бывало, сбивала и собственная артиллерия.

Ужин подавала Валечка. Растроганная его внезапным приездом. Напуганная. И, возможно, счастливая, как бывают счастливы женщины, вдруг почувствовавшие столь нужную им опору и мужскую защиту. Принесла котлеты, чай, легкое вино «Хванчкара», хлеб, сыр сулугуни. Хотела идти. Смотрела вопрошающе.

Сталин не отпустил ее. Медленно и даже закрыв глаза, он выпил стакан вина. Подумав, налил еще, но пить не стал. Обычно никогда он не пил вино стаканами, а всегда понемногу и не до дна. Но, глядя теперь на стакан, прислушиваясь к потеплению в желудке, перевел глаза на Валечку, теребйвшую оборку передничка.

— Ну-у… Щьто… Ты уже собрала… чэмоданы, — спросил он, вытирая усы салфеткой и вздымая обе брови.

— Нет… Нет… — потупясь, ответила она, продолжая теребить оборку передника.

— Почэму?

— Иосиф Виссарионович…

— Щьто ти… заладыла?

И вдруг эта самая Валечка, такая всегда спокойная, улыбчивая, разрыдалась, упала перед ним на колени, и, целуя руки, которые он не успел убрать, обливая их слезами, запричитала:

— Не гоните меня! Родной! Иосиф… Виссарионович… Дайте умереть вместе с вами! Ну, приготовьте две пули… Застрелите меня… Не хочу я… никуда… Оставьте меня при себе. А? Оставьте… Прошу… Вас… Оставьте. — И, потрясенный этим, может быть, впервые потрясенный таким взрывом чувств, отчаянного неподдельного откровения, он прижал к себе ее голову здоровой рукой и, роняя сам нечаянные слезы, наслаждаясь этой минутой, сказал прерывисто:

— Ти… глупая… Щьто выдумала? Отправляю… тэбя? Раз хочэшь бить… со мной… Останэшься. Нэ целуй руки. Чьто ты? Я же… — Он хотел сказать, что любит ее, но остановился, замолчал, сжевал слезу с усов. Неловко вытерся левой рукой. А потом усмехнулся. — Встан!

И она встала, отирая слезы тыльной стороной красивых рук, шмыгая и уже улыбаясь. Закусывая яркие губы, убирая волосы под косынку, облегченно-прерывисто вздохнула.

— Прынэси еще чай и котлэты… сэбэ… Стакан… Поэщь со мной и выпэй… вына…

И тогда, совсем по-девчоночьи шмыгнув-вздохнув, глянув на него, как могут смотреть только глубоко осчастливленные женщины да еще счастливые родительским прощением дети и хозяйской лаской собаки, — она, быстро двигая бедрами, вышла из столовой.

Повторюсь, возможно… Эта женщина-девушка осталась с вождем до конца его дней. Не жена… и, пожалуй, даже не любовница в том смысле, в каком это обычно понимается. Любовницы были-бывали у Сталина: актрисы, балерины, певички, но ни одна из них не была с ним долго, не завладела и, пожалуй, не могла бы завладеть его душой, слишком уж очерствленной и долгой жизнью, и борьбой с людьми, и презрением к ним, в том числе и к актрисам, душой, где годами копилась горькая копоть недоверия и всезнания, отягченного его властью и подозрительностью.

Такие женщины бывают (редко-редко!) у очень могущественных или гениальных людей. Не жена. Не любовница. Не прислуга. И — не рабыня. А из тех, тоже очень редких женщин, синоним которым только слова «живое счастье» или «чудо». А чудо и счастье, совмещаясь в одно, и могут быть только беззаветно преданной красавицей… Преданной красавицей?

Ночью, гладя ее волосы, ее пышно-нежное молочное тело, уходя в его запах — смесь вербы, черемухи, полевых трав и, быть может, самой русской земли, он думал, что вот почти ясна его обязательная победа. ПОБЕДА ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДЕТ! Будет! И он никуда не уедет из Москвы и с этой дачи! Жесткая рука гладила округлую, припухлую как бы талию, нашла резинку рейтуз, но не двинулась дальше. Он почувствовал горячие мягкие губы на своем лице и, совсем как мальчик к матери, приткнулся к ней и тотчас же каменно заснул, успокоенный, уставший и не ждавший даже ни ее дальнейших ласк, ни ее поцелуев. Странно, и она тотчас же уснула, измаянная тревогой этих дней и ожидания его и его близости, благодарная ему. Валечка… Медсестра… «Подавальщица».