Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

Они спали, и оба согласно храпели. Он сильно и страшно, она тихо, по-женски и удовлетворенно. Спали, не слыша, как вдалеке опять стукали зенитки, взвывали сирены и самолетный гул то накатывал ближе, то отходил, оттягивался и вроде бы замолкал. Спали.

И не забудем, что если посмотреть на них без обозначения власти, возрастов, положения, это были просто обыкновенные уставшие, измаявшиеся люди.

На другой день в Кунцево приехали собранные Поскребышевым члены Политбюро, все, кроме Молотова, который со своей «жемчужиной» убрался из Москвы далеко, дальше всех. Вечерело. Шел снег с дождем. И потому молчала зенитная артиллерия. Была нелетная погода. Но гул фронта с порывами ветра доносило и сюда. Все собравшиеся были растерянны, подавлены. Особенно волновался маленький белобрысый Хрущев, похожий на сельского парнишку-колхозника. Самый молодой и самый невзрачный из членов Политбюро. «Никита-плясун» — так звал его в веселую минуту вождь. И еще Хрущев отличался от всех странной прожорливостью. На обедах и ужинах ему ставили едва ли не по две порции! И это знала радушная Валечка, всегда кормившая членов Политбюро.

В большой столовой Сталин ходил по ковровой дорожке, курил и молчал, как бы выжидал, кто начнет высказываться. Но не было Молотова, обычно открывавшего такие совещания. Молчали. Кто-то пил водку. Кто-то хмурился. Кто-то делал вид: вроде ничего не случилось, все в порядке.

— Ну чьто же… — сказал Сталин. — Никто нэ собыраэтся говорыт… Тогда скажю я… Нужьно — и нэмэдлэнно! — восстановыт порядок в столицэ и… на дорогах! Нужно… и нэмэдлэнно… взят под охрану мылиции… НКВД… всэ магазины. Всэ пункты питаныя. Всэ вокзалы… срэдства связи… Всэ выды транспорта… Нужьно объявит Москву на осадном положеныи… А это значыт… самый жесткий порадок… Расстрэл на мэстэ прэступлэныя… Воров… грабытэлэй… Арэст паныкэров и всакой подобной сволачы. Нужно органызованно отправить в тыл, на Урал, дэтэй тэх родитэлэй, кто этого пожелает. Ми уже отправылы саркофаг с телом Лэнина в Тумэнь. Но об этом нэ знаэт ныкто. Караул у Мавзолэя остается, как всэгда… Москва с завтрашнего дня оснащаэтся дополнытельной истрэбитэльной авыацией. Зэнитная артыллерэя будэт довэдэна до тисачи орудый. Прычем на внэщнэм обводэ Москвы зэнитчикам будут даны снаряды для стрэльбыв… по танкам. Аэростаты в цэнтре эще дополним пущкамы. Всуду должен быт лозунг: «Москва — крэпост! Ни шагу назад!» Ми рассмотрэли всэ возможьные варыанты народного ополчэния… Москву ми нэ собыраэмса сдават… И — нэ сдадым! А сэйчас ви услышитэ слово самых простых москвычей.

Сталин приказал дежурному вызвать Валентину Истрину и, когда она появилась в столовой, спросил ее в упор:

— Валэнтына Васыльевна… Ви сабыраэтэс эвакуироваться… из Москвы?

Сталин смотрел с тем прищуром, какой не предвещал ничего доброго, но и как бы не ограничивал Истрину в ответе.

— Товарищ Сталин, Москва — это наш родной дом… А дом надо защищать! — пунцово вспыхнув, неожиданно бойко ответила она.

— Спасыбо… Идытэ, Валэчка, пуст подают ужин… А ми эще побэсэдуэм.

И когда она вышла, добавил:

— Ну вот. Ви слышали голос простых москвичей? МОСКВУ НАДО ЗАЩИЩАТ! И этому должьна быт посвящена вса наша жизн! Всо! Я остаюс здесь. И это я… торжественно… заявляю. Я буду здэс… до побэды. Но я не дэржю ныкого… кто хочет спасат свою жизн…

— Но немцы могут ворваться в Москву… Окружить, — скороговоркой пробормотал Хрущев.

Сталин внимательно посмотрел на него, приостановился, а потом, не теряя размеренного шага, подошел к нему, подхватил под руки и молча повел к двери. Выставив его за дверь, Сталин вернулся к хождению по столовой.

На другой день, когда сотни тысяч москвичей (больше всего женщины, старики и подростки) копали под летящим снегом противотанковые рвы, когда на веревках втягивали на крыши зенитки и бесполезные, в общем, пулеметы, когда вооруженные даже охотничьими ружьями и мелкокалиберками, еще никак не обмундированные отряды ополченцев шли к сборным пунктам у военкоматов и застав, патрули НКВД уже заняли все мосты, тоннели, переезды и перекрестки больших улиц, а совсем устарелые, словно вытащенные из музеев, двухбашенные танки встали на обводах Можайского шоссе.

В небе не стихал гул то ли наших, то ли фашистских самолетов. Но бомбежек не было: бомбить не давала погода с усиливающимся снегом. Сталин с Берия, Щербаковым, Маленковым и генералом Артемьевым то и дело появлялся на улицах, входил в магазины, останавливался на площадях, окруженный охраной и радостно глазевшими, перепуганно-озадаченными москвичами и москвичками. Приветствовал их. И приветствовали его. Почти постоянно слышались крики: «Товарищ Сталин! Когда же будет победа? Когда погоним немцев? Когда наступление?»

— Всо, всо будет! И наступлэние… и побэда…

Это я обещаю. Будэт! А пока — сражяэмса… И помнытэ… Я здесь. Я с вамы. И ныкуда нэ уеду из Москвы!

Кто-то кричал «Ура!». Кидали шапки. Восторженно глазели. Шел снег… А Сталин, в фуражке, в шинели, садился в машину и ехал дальше. В эти дни (и ночами!) его видели всюду. Среди москвичей и москвичек. У ополченцев. На двух оборонных заводах. По шоссе на Владимир, на Можайск и Рязань.

СТАЛИН БЫЛ ЗДЕСЬ. Сталина видела Москва. Слова Сталина передавались из уст в уста. И оборона быстро крепла. В Москве полностью прекратилась паника.

Политбюро заседало ежедневно, а иногда собирались по нескольку раз. Полным ходом шло строительство подземного города под Кремлем. Метро превращалось в гигантское бомбоубежище. На станции «Кировская», самой глубокой и надежной, разместился оперативный отдел Генштаба, временно эвакуированного в Арзамас, но вскоре возвратившегося в Москву. На станции «Маяковская» что-то строили, и поезда, не останавливаясь, шли дальше.

Октябрьскими черными ночами затемненная Москва лежала во мгле, освещаемая лишь краткими вспышками зениток. Да нездешние словно лучи прожекторов щупали снеговые тучи и звезды в их разрывах. Иногда прожекторы сходились в пучок, и тогда в их лучах вспыхивал серебряный самолетик. Взвывали тотчас сирены воздушной тревоги, и тотчас возникал как бы странный собачий лай: гав-гав-гав… гав-гав-гав… Били зенитки среднего пояса обороны. Самолет скрывался, не то сбитый, не то потерянный лучами. И ни у кого не было уверенности: чей это самолет? Однако оборона с воздуха крепла. И фашисты все реже прорывались в центр. Люди — везде люди… Летчики сбрасывали бомбовый груз на окраины, уклонялись от целей. Только отчаянные асы Рихтгоффена прорывались сквозь зенитный заслон к Кремлю. В него попало несколько бомб. Одна пробила потолок Большого театра. Несколько упало на Манежной у гостиницы «Москва», где жили эвакуированные из своих квартир большие писатели и артисты! И где было самое лучшее бомбоубежище с выходом в метро.

Вся страна в те пасмурные осенние дни обсуждала подвиг летчика Виктора Талалихина, таранившего фашистский самолет и явившего за собой целую плеяду последователей. Герои войны! Чаще всего это были безвестные люди, погибавшие, но не сдававшиеся в плен, бросавшиеся под танки. И — никто их не знал и не славил, но отдельные имена вдруг становились известны всем, как, например, имя капитана Гастелло, летчика, направившего подбитый самолет на колонну фашистских танков. Гастелло славили как героя-одиночку, но мало кто знал (а точнее — почти никто), что самолетом Гастелло был бомбардировщик, а не истребитель и что вместе с Гастелло погиб весь экипаж. Славили повешенную немцами Зою Космодемьянскую, «партизанку»-факельщицу, поджигавшую «по приказу партии» избы крестьян, чтобы не достались врагу.