Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

В Вовкином сидоре нашелся гнутый котелок. Они топили снег, варили твердое мясо, грызли пропахшие порохом и орудийной смазкой куски, пили горячий мутный бульон.

– Эх, хорошо! – проговорил Вовка. – А то я будто бы уж и слепнуть начал. А так – снова можно жить.

– Ты говоришь: третьего дня? То есть позавчера? Значит, та войсковая часть где-то неподалеку? Орудие разбито из малого калибра. Скорее всего, танковой пушкой.

Вовка смотрел на летчика, силясь обнаружить следы испуга. Но, похоже, пилот нисколько не боялся врагов. Летчик побаивался лишь его, Вовку. Особенно в те моменты, когда он становился Михаилом. И то хорошо! И то удобно! Пусть пуще прежнего боится!

– Всё ещё намерен воевать? – усмехнулся кладбищенский сторож. – Простой вопрос: чем? У врага пулеметы, пушки, танки. А у тебя?

Ответом на его вопрос стала отчаянная пулеметная пальба, через минуту превратившаяся в шумную перестрелку. Стреляли неподалеку, не более, чем в пятистах метрах. Короткие очереди перемежались глухим уханьем. Кроны дерев у них над головами заволновались. Казалось, лес боится начиненного порохом железа и предупреждает своих невидимых обитателей: спасайтесь, бегите, прячьтесь!

Тимофей побежал. Вовка последовал за ним, но не ранее, чем припрятал в вещмешок отнятый у зимы и смерти кусок лошадиного мяса.

* * *

Такого Вовке раньше не доводилось видеть: ряды колючей проволоки, укрепленные огневые точки, за высоким бруствером залегли враги; на пустом пространстве, утопая в снегу, набирает разбег конница. Бессмысленная смерть тихим сумеречным днем. Давно ли ходил он этими местами? Прошлым летом, кажется. В начале июня это поле пахал трактор. Неудобное для хлебороба место, но жилье близко, потому поле и возделывали. Посреди поля – поросшая кустарником балка. На дне балки – замерзшая по зимнему времени речка. На склонах балки – пустое пространство. По обе стороны горизонта – слева и справа – опушки вековой чащи. Тут где-то должна быть деревня, но нынче её уже нет. Даже остовы печных труб не торчат из сугробов. Минувшим летом в этих местах колхозники корчевали лес – расширяли пахоту. А теперь с вершины холма плюется огнем бетонный дзот. Пологие склоны балки изрыты окопами. Перед ними в несколько рядов – проволочное заграждение. Конница вошла на поле по балке. Заведомо невыгодная позиция. Теперь коням придется лезть в гору по глубокому снегу, навстречу ураганному огню.

– Наверняка склоны заминированы! Куда они лезут?! – шепчет анчутка.

Нехристь прав. Земля под ними задрожала от разрывов первых мин. Перед мордами коней – линия обороны, защищенная колючей проволокой. Кони скачут через минное заграждение. Разрывы ухают всё чаще, вздымая в воздух кровавый снег с рыжим суглинком пополам. Люди, кони, автоматные очереди – всё перепуталось, заплелось, взревело. Будто сонмище безумных акробатов устроило кровавое представление в самом сердце преисподней. Конница полегла вся, как один, в считанные минуты. Кого-то смерть настигла вблизи вражеских укреплений, кто-то повис на заграждении, кто-то умер, едва выбравшись из балки. Хуже тем, кто остался жив. Теперь они призывали смерть громкими, срывающимися голосами.

Вовка заставил летчика зарыться в снег под широким кустом ракитника, низко, над самым ручьем, на выходе из балки.

– Смотри, смотри, летчик! Ничего не пропускай! – приговаривал он. – Вот она, Краснознаменная армия. Та самая, о которой толковали обыватели в Вязьме. Это ещё не всё!

– Да почем тебе знать!.. – Но бранный лай замер на губах летчика.

В балку втягивалось пешее соединение. Шли на лыжах, неся противотанковые ружьях на плечах, шли автоматчики, плелись минометные расчеты. Двигались медленно. Видимо до этого совершили долгий марш по колено в снегу. Лица бойцов темнели в белом обрамлении капюшонов маскировочных халатов. Огневые точки немцев на склонах балки пока молчали. Да и зачем тратить боеприпасы, если и пехота последует за конницей, полезет в самоубийственном порыве на минное заграждение? Бойцы заблудшей армии, блюдя боевое построение, двигались цепочкой, внаклонку, стараясь хоть как-то схорониться за чахлядью, произраставшей по берегам кровавой речки. Никто из бойцов не совершил ни единой попытки подняться по склону балки, попытаться оказать помощь раненым. А ведь вопли их, хоть сделались и реже, и тише, всё ещё были хорошо слышны.

– Может быть немцы их не видят? – шептал анчутка. – Может быть, это маневр? Они дойдут до конца балки и ударят во фланг.

– Не ударят, – отозвался Вовка. – Слева там болото. Хорошее болото. Не обойдешь – не выйдешь.

– А немцы знают о болоте?

Эк, анчутка отупел! Нешто лошадиного мяса обожрался? Да и как усомниться мог в том, что немцы чего-нибудь не знают?

На неуместный вопрос ответил минометный залп. Немцы хорошо пристрелялись по балке. Все три мины легли точнехонько на лед проклятой речушки. Осколки посекли ветви кустов над головами залегшей пехоты. За первым залпом последовали второй и третий. Вопли раненых возобновились с новой силой, они звучали в унисон вою мин. Анчутка прижал ладони к ушам. Даже сатанинскому отродью иной раз невмоготу лицезреть ухищрения адских холопов.

Между тем автоматчики в белых маскировочных халатах поднялись на ноги. Командир их, лейтенантишко – отважная головушка – длиннополая шинель, тесемки ушанки завязаны под подбородком, походка раскачивающаяся, усталая – поднялся первым, повел голодное воинство в атаку. Офицер поднял над головой оружие – маленький черный пистолет. Сколько же врагов он рассчитывал умертвить при помощи такого вот инструмента? Думается, не более восьми, и то, если повезет. Парню повезло. Он сумел выстрелить восемь раз, прежде чем сам упал на снег. Он не был убит, а просто лежал на боку, истекая кровью. Вовка неотрывно смотрел на него, позабыв о ненавистном анчутке. И напрасно. Летчик, порядочных девиц обидчик, словно обезумев, принялся вопить, как недорезанный петух:

– Ах ты, боже ж ты мой! Что они творят? Где командиры?! Почему-у-у-у!?..

Шапчонку вшивую с головушки сорвал, личико прикрыл, в снежок уткнулся. Как раз представилась возможность анчуткину макушку толком рассмотреть. Нет, рожек на черепе пока не наблюдается. Не повылазили ещё из прически, что странно. А может, то и к лучшему? Если в пехоту, в потерянную Краснознаменную армию, надумает податься и там каску павшего бойца ему в числе прочего довольствия выдадут, так каска эта, чай, на отросшие рога-то не налезет. Вовка ухмыльнулся, похлопал товарища по дрожащему плечику. А тот всё плачет. Ну что ты будешь делать?! Не выблевал бы давешнюю закуску. На таком морозе да с пустым животом – верная смерть. Но вот анчутка перевернулся на спину. Глаза, щеки, бороденка – всё мокро. Слезы глотает, Господа Бога поминает. Надо же! Неровен час молитвы читать надумает.

– Слышь ты, вояка. А когда на самолете падал, не молился? – осклабился Вовка.

– Не-а. А я и не падал ни разу.

– А ежели это…

– Что?

– Ну чтоб парашютность раскрылась, не молился?