Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

Вовка не стал внимать угрозам. Низко кланяясь, он упятился в темный переулок. Что ж поделать! Надо предстать перед лицом старой няньки. Она-то ещё жива и, наверное, ждет его.

* * *

Дом Евгении Фридриховны был освещен так, словно вновь настало Рождество. В окнах второго этажа мелькали головастые тени. По лестнице, громко топоча, сновали люди в немецких шинелях, стучали молотки, шелестели пилы. Вовка едва решился войти во двор и аккуратно, по стеночке, добрался до входной двери.

У бабки на кухне дым стоял коромыслом. Налила воды, взбила в лохани мыльную стружку до густой пены. В корыте, в чистой воде, дрейфовали чьи-то белые сорочки.

– Что затеяла, старуха? – прохрипел Вовка.

– Стирка. Сородичей обстирываю. Энтических.

– Немцев подселили?

– Ну да. Да может, оно и к лучшему. Дом пустой выстывает. А они крышу перекроют, станут топить. Соседи-то то ли вернутся, то ли нет по такой-то жизни. Ты слышал ли, что в лесах творится?

– Что?

– Красная Армия в наступление пошла, да в наших болотах и увязла. Ты давеча спал, а я всю ночь антиллерийскую пальбу слушала. Люди говорят, будто в лесу под Вязьмой Красная Армия бродит-умирает.

Вверху, над их головами кто-то оглушительно зареготал, затопал.

– Ich wette Ihre Ration Schnaps, Gunther![41] – прокричал мальчишеский голос.

И снова топот, грохот, свист, внятная брань.

– Ничего я не знаю, старуха! Одно понятно – бежать надо, – вздохнул Вовка.

– Как так? По морозу?

– Не нужен тут твой летчик. Сам уйду и его сведу со двора.

– Сгинете в лесу. – Евгения Фридриховна оставила стирку, уставилась на воспитанника строгими глазами.

– Они сегодня ребенка вздернули. Не посчитались ни с возрастом, ни с умственной ущербностью. И тебя, старая, вздернут, хоть всей их дивизии кальсоны перестирай.

* * *

Во двор решился выйти лишь затемно, под утро, когда задорные и бранчливые хлопотуны давно уж убрались восвояси. Вовка снизу осмотрел кровлю дома. Немцы – хорошие работники, умелые, дисциплинированные. Всего-то день утруждались, а кровля уж приобрела нормальный вид: дыра заделана, стропила на скорую руку восстановлены. Кое-как, но можно жить.

В погребе было темно и тихо, как в могиле. Анчутка как мог зарылся в ларь с картофелем. В хлипком свете тонкой свечки его синие глаза стали похожи на котовьи буркалы.

– Мы уходим сейчас, – бросил Вовка.

– Куда? – анчутка осклабился, завозился. Неужто снова драться наладился?

Латаные валенки с глухим стуком ударились о земляной пол.

– Переоденься, черт. – Ватные штаны и теплую фуфайку Вовка метко бросил в искаженную ехидством образину. – Уходим в лес. Там части РККА. Видать, ваши пошли в наступление.

– А ваши? – прошипел антихрист.

– Не плюйся ядом. Добром не пойдешь – тут прибью, справлю панихиду и закопаю. Баба Женя – живой ещё человек, одушевленный. Не хочу видеть её на виселице. Ну?! Пойдешь добром?

* * *

Оставив за спиной окраинные домишки Вязьмы, они долго кружили по овражкам и балкам. Благополучно миновали две полосы укреплений. На одной из них часовой окликнул их, и племянник Евгении Фридриховны внятно отозвался ему на хорошем немецком языке. Правда, часового всё равно пришлось убить, воспользовавшись тем самым ножом, что племянник носил в голенище валенка. Тимофей быстро сообразил: его проводник польстился на хороший паек и фляжку шнапса. С собой-то у них были только сухари.

Ведомый странным наитием, племянник Евгении Фридриховны всю ночь бежал через лес, лишь изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Умел же находить правильные пути, пусть не прямые, пусть не ровные – то в горку, по кочкам, то с горки, по колдобинам. Зато ни разу и сам не увяз в снегу, и Тимофею не дал сгинуть. Бывало, они останавливались. Племянник падал на колени и, тяжело дыша, затихал на несколько минут. В темноте зимней ночи Тимофей видел лишь его белые щеки и бледные кисти рук. Прерывистое дыхание с паром вырывалось у него изо рта. Тимофей и сам быстро уставал, но человек в волчьем треухе умел поддать жару:

– До рассвета надо перейти линию фронта. Иначе обоим смерть, и Фридриховне – смерть.

Он толкует о линии фронта. Как же так, разве они не в глубоком тылу? Что может знать дремучий мужик о тактике ведения боевых действий? Да и какой фронт в глухом лесу? На все эти вопросы у племянника не нашлось ответов. Выносливый, как лось, он просто бежал сквозь лес, и Тимофею приходилось поспевать за ним.

Поздний рассвет застал их на бегу, у опушки. Безошибочное наитие проводника помогло отыскать большую поляну, возможно, пашню или покос. Поле казалось очень гладким: ни балок, ни бугров, ни единого деревца. Лишь обгоревший, основательно припорошенный снегом остов самолета посреди пустого пространства. Самолет не расплющило, не разнесло при соприкосновении с землей. Наверное, пилот надеялся сесть, пикировал, волоча за собой хвост черного дыма. На что он надеялся? Почему не выбросился с парашютом? Ответ очевиден. Всё, как обычно: бой на низкой высоте и поражение без шансов на спасение.

Позабыв об усталости, Тимофей побежал. Чем ближе самолет, тем сильнее запах гари – обгорелое железо, сожженное человеческое мясо. Повинуясь многолетней привычке, он в первую очередь попытался отыскать бортовой номер самолета. Цифры должны быть на фюзеляже, перед кабиной или сзади от неё. Ясно главное – перед ним не «немец», И-16, «ишачок», истребитель. Тимофей скреб пальцами снег и гарь в том месте, где полагалось быть бортовому номеру. Не рассчитывая на удачу, бездумно, повинуясь жаркому порыву, он ранил кожу на пальцах – так важно было ему узнать, кто погиб именно в этом самолете. Часть номера сгорела, желтую краску сожрало пламя, но всё же цифры оказались вполне читаемы.

– Двадцать шесть, двадцать шесть, двадцать шесть… – как заведенный, твердил Тимофей. – Ах, Генка, Генка! Вот я и нашел тебя!

– Не горюй о друге! – услышал он голос. – Умер быстро. Кто знает, чем всё обернулось бы, попади он в Вязьму.

Тимофей обернулся. Из-под налобья волчьей шапки на него смотрели ясные желтые глаза, яркие, как фонари на Тверском бульваре. Жуткая тварь этот бабушкин племянник! Но ничего! Вот выберемся к своим и тогда уж возьмемся за вяземского уроженца по-настоящему!

Тимофей вскарабкался на крыло, заглянул в кабину. Стекло фонаря разбито. Осторожно! Здесь не порезаться бы стеклами! Внутреннее пространство кабины забито снегом. Трупная вонь, проникая в ноздри, заставляла желудок корчиться в напрасных конвульсиях. Тимофей разгреб снег. Он опознал бы Генку при любых обстоятельствах, как опознал бы родную мать. Только очень уж страшно смотреть на лицо с пустыми глазницами, кожа свисает со щек, волос нет, кисти рук сожжены. Одно лишь утешение – след пулевого попадания с лицевой части черепа. Генку убила пуля, а потом уж он сгорел. Что же делать? Надо похоронить друга. Надо вырыть могилу. Надо ещё что-то сделать, обязательное, непременное. Что? Сначала вытащить его из кабины. Тимофей ухватил Генку за ворот летной куртки, потянул. Тело друга оказалось странно легким.