Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

Тимофей тискал пустыми деснами сухарь. Всей-то работы голодному человеку – на пять минут. Но Тимофей справился бы и быстрее, если б зубы были на месте. Хоть унтер-офицер Зигфрид и постарался на совесть, израненные десны совсем не болели при соприкосновении с шершавой краюхой. Наконец человек по фамилии Никто поднялся с колен.

– Тебя-то каким именем крестили? – насмешливо спросил он.

– Не крестили. В детдоме записали Тимофеем Ильиным.

– В Москве бывал?

– А как же!

– Испания, финская?

– Обязательно. К чему расспросы?

Холодные волчьи глаза его собеседника как-то неуловимо изменились. Нежность, томление, грусть – кажется, такими словами обозначала Вера это выражение. Но разве такие чувства могут быть знакомы дикому леснику – племяннику немки? Ах, Вера! Сердце больно ткнулось в ребра. Он вспомнил!

– Я ещё не решил. Сомневаюсь, не знаю, как поступить. По справедливости или по-божески, – бормотал племянник немки.

– Конечно, по справедливости. – Тимофей поднялся на ноги. – Пойдем, что ли? Если здесь, как ты говоришь, «бродит Красная Армия», нам надо пробираться к своим. Говори, в какую сторону идти?

Вовка крепко ухватил его за локоть.

– Ещё пару вопросов, офицер.

– Что-то я не пойму…

– Твоя фамилия – Ильин. Ты – летчик, офицер, капитан.

– Да!

– Мне одна барышня рассказывала о тебе. Вот Господь сподобил найти. Но ведь ты человек!

– Конечно! А то кто ж?! И человек, и коммунист.

– Но барышня! Не ты ли её обидел?

– Брось! Мало разве баб на свете! Всем не угодишь! – Тимофей сначала улыбнулся, потом сморгнул слезу. Внезапное воспоминание о Вере стало поперек гортани плотным комом.

* * *

Тимофей побрел меж березовых стволов в направлении, указанном Вовкой. Он слышал шаги и дыхание товарища, волчий вой сопутствовал им. Но, кроме привычных звуков и опостылевшей белизны, ничего не было в этом холодном мире. Вовка снова заговорил с ним на первом же привале, когда они приканчивали сухой паек убитого часового.

– Укроемся в болотце между Светой и Волей. – Вовка ворошил палкой хворостины в чахлом костерке. Там хорошо. Любой, кто подойдет, забоится и убежит. Но мы-то не трусы. Мы отважные. Так ведь?

– Света и Воля?

– Названия рек. Там у меня домик. Можно укрыться.

– Я должен воевать с фашистами. Я присягал!

Никто обернулся. Если б человек мог прожигать взглядом дыры, то ватник Тимофея мигом бы обуглился.

– Вот я и думаю. Надо ли тебе? Может, и правда, воевать?

– Послушай, я давал присягу! – Тимофея трясло, как в лихорадке.

– И сдался в плен. – Покрытая инеем борода раздвинулась, обнажив хищный оскал.

Кто этот человек? Тимофей припомнил свой давешний испуг, когда, окоченевший после ночевки в снежной норе, он искал дарованный ему перед Генкиными похоронами штык-нож. Искал и не нашел, и не решился рассказать леснику о потере. Потом, уже в пути по заснеженным джунглям, он приметил свою пропажу у лесника в сидоре. Штык-нож оказался заботливо спеленутым промасленной ветошью и, сверх того, обернут в газетный лист. Вовка, нисколько не смущаясь, раскрыл продолговатый сверток. Как мог полоумный лесник разоружить офицера-орденоносца? Разоружить так, что тот ничегошеньки не заметил?

– Устал я, – пробормотал Тимофей.

– Это не то, не смертная усталость, – рассеянно заметил его спутник. – Если кто-то захочет тебя убить, ему придется крепко постараться. Господь стучится в твое черствое сердце, но не лаской он смягчит его. Нет, не лаской!

* * *

А потом началось черно-белое кино.

Почему Тимофею вспомнился кинотеатр? Множество людей смотрят на яркий экран. Люди живые. Темный объем кинозала наполнен их жизнью, их чувствами: дыханием, смехом, шепотами, восторгами. Он кладет ладонь на трепетные колени девушки. Её горячее плечо прижимается к его плечу. Он слышит её запах. Как звали ту девчонку? Клавдия? Ксения? Девчонка жила на окраине в таком же черно-белом поселке. Там он бродил полупьяный меж заводских высоких труб, сшибая плечами штакетины заборов. Там ему было пусто и муторно, но там он не ведал голода и страха. Там он имел всё, даже более того, что желал бы иметь. А теперь он идет меж заснеженных конусов елей в дремучем многолюдстве. О да, людей вокруг много! Но он не слышит их смеха, они не плачут, не испытывают голода, пьяный дурман не кружит им головы. Присыпанные снежком, они смирно лежат меж стволами, под кустами, на заваленных валежником прогалинах. Лица всех белы и безжизненны. Зима завладела их телами, слепила очи инеем, заморозила раны, навсегда утолила боль. Руки их все еще сжимают оружие. Как же не замерзнут они, соприкасаясь с холодным металлом? Тимофей без страха заглядывал в лицо каждого мертвеца и видел одно лишь выражение холодной безмятежности. Странное любопытство – снова и снова заглядывать в лицо смерти, сотням безвестных смертей.

Он видел иссеченные осколками стволы дерев. Вовка вел его через такие буреломы, где, казалось, и лиса не проскочит. Искалеченные деревья не страдают. Скованные зимней стужей, они не могут чувствовать боли. Что же будет, когда наступит весна, когда их корни оттают и по древесным телам потекут соки жизни? Взвоют ли они от боли? Зайдутся ли в вопле от ужаса, узрев страшные дела людские? Вовка что-то нашептывал. Молился? Призывал на подмогу лесных духов, чтобы те разъяли земную твердь, скрыв в ней неупокоенные тела? Порой лесник замолкал, будто впадал в задумчивость. Борода его продолжала шевелиться, но губы не размыкались. Какие из дьявольских замыслов копошились, тревожа вшей под его волчьим треухом?

– Ты говори, не переставай нашептывать, страшный человек, – поощрял его Тимофей. – Что-то смысл твоих речей не доходит до меня. Но хоть голос слышать… Ты не молчи, а?

И Вовка снова заговаривал, да так ласково! От былой враждебности его и следа не оставалось, будто превращался он в иного человека. А ведь было дело – из погреба за ворот волок. Ночью, по морозу, в пургу в лес выпроваживал, страшными карами пугал, грозился в немецкую комендатуру сдать. Бежали они той темной ночью по снежному полю прочь от Вязьмы, да едва выжили среди мин. Дневали неуютно, зарывшись в сугроб в виду вражеских блокпостов. Тогда-то Тимофей понял: проводник его в лесных походах, в военных делах человек опытный. С таким в любое время года в лесу не пропадешь.

Тогда и заметил Тимофей невиданную ранее странную переменчивость его товарища. Вовка представлялся ему дремучим мужиком, полуграмотным, туповатым, косноязычным. Этот дремучий мужик казался Тимофею опасным. Так зыркал желтыми глазками, словно замышлял совсем злое. Порой, но всё реже и реже, Вовка становился иным, будто существом иного мира, из беглых, из уничтоженных, из запретных. Речь его была насыщена словечками из лексикона садиста Зибеля. И этот Вовка опасений не вызывал. Странно!