Владыка ледяного сада. Носитель судьбы - Ярослав Гжендович

Но чем больше мы насыщались, тем сильнее тосковали по нашей домашней еде, приправленной специями и травами. Скучали по варенным с солью початкам дурры, полным мясистых зерен, по золотому хлебу, легкому, как пух, который не был кислым и не скрежетал на зубах, по сочным кусочкам ковцы, испеченным на углях. По черепашьим лапам и тушкам речных кальмаров с уличных решеток и лотков. По квашенным маслинам, руквии и кислому ковечьему сыру. По фруктам и пряному пиву, амбрии и пальмовому вину. Я вспоминал блюда, которые ел во дворце: пирожки с пфасолью и мясом или суп из морских тукв. Бенкей рассказывал о праздничных лепешках из взбитых до пены яиц пустынных старусов с мукой и сливовым сахаром, которые его племянница пекла на камнях; их ели с мармеладом, сделанным из растущих на дюнах плодов калечника и глотком свежего молока. Он тосковал даже по солидной миске военного хишмиша, но я полагал, что уж это-то перебор.

Мы жили получше, чем ранее, но все еще оставались рабами. Мои волосы отросли, что хуже – на лице моем тоже появилась щетина, сперва мягкая, а потом все жестче, мерзкая и красная, как и все волосы на моем теле. Что еще хуже, борода у меня не росла толком: только под носом и на подбородке, из-за чего я выглядел еще глупее. Бенкей посмеивался, особенно учитывая, что мне никак было не сбрить бороду, а у него волосы на лице почти не росли, единичные же волоски он вырывал, натерев пальцы пеплом.

– Теперь видно, что ты кирененец, Филар, а не паршивый амитрай, – посмеивался он.

Дни в эту пору года походили один на другой. Темные, морозные и погруженные в снег, который казался вечным. Я смотрел на укрытую белым долину и не мог вспомнить, как это все выглядело, когда изогнутые черные метлы деревьев были одеты в зелень листвы, а склоны покрывала трава. Тогда у меня аж глаза болели от зелени, теперь же весь мир состоял из белого и черного. Даже небо было белым, будто застиранная простыня. Лес стоял морозный, иглы деревьев укутывали шапки снега, и кружил там туман, ночами же раздавался вой ройхо или скальных волков.

Местные целыми днями сидели подле огня, пили, трахались, дремали и пожирали припасы. Порой они охотились, а мясо, подвешенное на шестах в специальных кладовых, становилось жестким от холода, делалось будто дерево и не портилось. Из коптильни исчезали новые и новые куски вяленого мяса, очередные бочки пива, забирали оттуда и комья сыра, корнеплоды, спрятанные в ящики с песком, и кувшины драгоценного сливового вина, прибывшего с Юга. В сараях и амбарах уменьшалось сено и зерно на муку, кашу и дерть. Только так я мог понять, что время течет. Кроме того, мне казалось, что зима пришла к нам навсегда, а темнота, мороз и снег завладели миром на века, и что мы никогда не перестанем мерзнуть.

Раз в несколько дней Смильдрун посылала за мной, и тогда мне приходилось наведываться к ней в бане или в спальне, чтобы получить новую порцию боли и даровать наслаждение. Там она заковывала меня в цепи, стегала розгами и бичом. У бича был широкий ремень, он не резал кожу, но оставлял жгучие полосы, которые потом наливались синим цветом. Только таким образом Дракониха обретала желание к чему-то большему, а потому мне приходилось сносить удары, путы, пинки, удушение и страдания так долго, пока мне не удавалось до нее дотронуться и медленно, умело овладеть всем ее огромным телом. Порой удавалось, а порой нет. Я быстро научился доводить Смильдрун до полного истощения от наслаждения, но я оделял ее этим умением весьма скупо. Если неделя проходила спокойно и к нам относились хорошо, она получала награду, а если нет – то получала немного, столько лишь, чтобы не впасть в ярость. Спасала меня Айина, которая всегда была рядом, когда мне приходилось заниматься Смильдрун. Все время я вел себя так, чтобы она думала, будто я в нее влюблен, что меня увлекает ее подрагивающее огромное тело, столпообразные ноги и груди, словно наполненные бурдюки.

Я тогда чувствовал отвращение, будто меня облили нечистотами, и полагаю, что, когда бы не воспоминания о Айине, я бы никогда уже не возжелал тела женщины.

Какое-то время спустя я добился, что Сверкающая Росой начала мне доверять. Говорила она быстро и использовала немало слов, а потому я полагал, что она думает, что я мало понимаю.

Она просто говорила, как порой говорят коню или собаке, когда нет никого другого, кому ты доверяешь, того, с кем можно поболтать. Иной раз можно поверить свой секрет неразумному созданию, и тогда на миг становится легче на душе, и так-то она и делала.

Но я понимал больше, чем думала Смильдрун, и до меня дошло, что Дом Росы скрывает немало мрачных тайн. Она не говорила много, словно беседуя сама с собой, но я о многом мог додуматься. Понимал, что она держит своих домашних в жесткости, но многие из них желали бы, чтобы ее правление завершилось. Что есть некая тайна, которая может ее прикончить, если бы вышла наружу. Что Смильдрун Сверкающая Росой ненавидит и боится мужчин, если они не связаны и не подчинены ей. Что она верит, что нужно стоять у них на шее, потому что иначе они подчинят ее.

Я все запоминал и старался быть как можно более жалким и униженным. Я ластился к ней и повторял: «Люблю тебя, сладкая Смильдрун», а свернутый в клубок змей поглощал, переваривал, рос в силе и ждал, наполненный ядом.

Я сплетал различные планы, из которых мы могли использовать один или многие, но все они требовали, чтобы растаяли снега и чтобы можно было выжить под голым небом. Самый простой состоял в том, что в нужный момент посреди ночи я убью Смильдрун. Я мог это сделать хотя бы и внезапным ударом в горло, впрочем, когда мы кувыркались в мехах, найти способ было бы несложно, а она уже не была настороже. А потом я вооружусь, заберу у нее ключи, освобожу Бенкея из сарая, который легко открывался снаружи; пользуясь ночной тьмой, мы убьем часового и уедем верхом из нашей ограды, напоследок подпалив двор.

Другой план состоял в том, что мы внезапно выедем вместе со всем табуном и пролетим через села длинной долины, как бинхон тяжелой кавалерии, стаптывая все, что встанет у нас на дороге.

Также я мог постепенно открывать тайны Смильдрун и распускать умелые сплетни, и привести к тому, что домашние вцепятся друг другу в глотки. Я мог убедить Дракониху, что кто-то из ее близких посягает на ее жизнь, а тому дать надежду на конец ее правления. Но я все еще не знал, в чем ее мрачный секрет состоит. Мне казалось, что здесь есть что-то связанное с Праматерью и Удулаем, но я не понимал, что именно.

Но с тех пор, как я получил доступ к Смильдрун, я мог много – и все больше. Не мог только сделать так, чтобы пришла весна.

Наши ножи следопытов, которые мы скрывали, как могли, с момента прибытия в Дом Росы, находились в сарае, в котором мы жили, и спрятаны они были так, что, не разрушив постройку, на них никто не наткнулся бы, а мой посох шпиона пребывал в безопасности, вложенный в толстую стреху.

Но мир спал, скованный морозом.

В какую-то из ночей Смильдрун отворила мне кровь. Обычно она пыталась контролировать себя, потому что если била меня или мучила слишком сильно, я не давал ей большого наслаждения, но на этот раз ее понесло, и она неосторожно разбила мне голову об угол кровати. Кровь лилась ручьем, а она сперва поцеловала меня, а потом взглянула на свои обагренные руки и размазала мою кровь по своему телу. Подошла к скульптуре Азины и натерла кровью ее лоно и зубы, а потом выжала в жертвенную миску несколько капель из тряпки, которую я приложил к ране.