И в сотый раз я поднимусь - Галина Артемьева

Раздеться перед чужими с детских лет было самым трудным для Саши делом. Не только трудным, но и страшным. Раздевали и бесцеремонно разглядывали врачи в детском саду, не считаясь с тем, что ребенка что-то может стеснить, оскорбить, покоробить, испугать, наконец. Чужой взгляд и чужое прикосновение никогда ничего хорошего не сулили.

Как он это понял? Впрочем, понятно как.

Саша вспомнила, как раздевалась догола в Турции, когда, научившись плавать, ходила ночью к морю. Ей хотелось заходить в воду, не чувствуя на себе мокрую ткань. Море обнимало ее, ласкало, баюкало.

Почему бы и нет? На равных – так на равных.

Она решилась.

Представила себе, что сейчас, раздевшись, войдет в море. И поплывет.

Одежду она отбросила подальше, чтоб не было соблазна струсить и позорно прикрыться.

– Что теперь? – спросила она, стоя вполоборота к Мартину.

– Иди к окну. Там свет. И зеркало. Смотри в зеркало. Я буду смотреть на тебя.

Саша впервые стояла голой перед совсем чужим человеком просто так, по собственной воле, не ради какой-то медицинской необходимости, а как живое существо перед другим живым существом, когда оно верит этому другому. Она смотрела на себя, на свою грудь, кормившую детей. На живот со шрамом от операции и полосочками-растяжками от беременностей. До идеала далеко. Но вот она такая. И другой ее не будет. Хотя… Будет и другая. Потом, в старости. Наверное, тело будет в морщинах, очертания фигуры изменятся. И все равно – это будет она…

Она оторвалась от своего отражения, глянула на Мартина и спросила:

– А ты можешь ходить?

– Да. Иногда. Это трудно. Но много умею делать ногами. Иногда кисть держу пальцами ног, я потом покажу тебе как.

Он еще какое-то время внимательно разглядывал ее. Не отстраненно, как статую или картину. Скорее как головоломку, обдумывая, с чего начать, чтобы ее решить. Потом рассмеялся:

– Теперь я вижу, что ты настоящая. У тебя грудь без силикона, живот в растяжках. Хороший у тебя шрам. Как от пиратского клинка. Нападение?

– Нет, это врачи постарались, – вздохнула Саша.

– Никакую пластику никогда не делала. Настоящая, живая… Ты хорошо пахнешь. Не сутулься. Но слушай: ты была с мужчинами, рожала. Но ты еще не женщина. Ты еще свою женскую жизнь и не начинала. Следы жизни есть на твоем теле, а жизни не было. Ты отдавала себя, но никому не говорила: «Дай!»

Саша поразилась. Чужой человек сказал то, что она сама недавно думала о себе. Что она вся целиком осталась в юности. Застыла там. И любовь ее к Ленечке – оттуда. И она продолжает играть в маленькую робкую девочку в самом начале своих неясных желаний. Но девочку ту она давным-давно переросла.

– В тебе сидит страх. Ты вся состоишь из страха. Ты испугалась давным-давно. Страх камнем лежит у тебя под сердцем. Освободись. Согрейся. Согрей свой лед внутри.

И тут-то Саша и расплакалась.

– Ты угадал. Все правда. Я всю жизнь знаю, что всем кругом должна. Сколько себя помню. Я все хочу делать правильно. Я контролирую и боюсь ошибиться. Я боюсь радоваться, мне легче быть грустной…

– Ты не идешь к мужу и не требуешь: «Хочу тебя сейчас», ты ждешь его ласк, – продолжил Мартин. – Сколько раз в твоей жизни было, что ты хотела, но молчала?

– Много. Много раз. И это касается не только близости. Это… это обо всем, что со мной происходит.

Она стояла перед ним голая, плачущая, забывшая о своей наготе и о том, как может выглядеть сейчас, вот такая: зареванная, растрепанная, ссутулившаяся.

– Ты боишься быть отвергнутой или чувствовать себя виноватой.

– Да. Я боюсь потерять. Боюсь, боюсь, – плакала Саша.

– А ты не думала, что, родившись в этот мир, человек изначально потерян? Он в начале дороги, а куда идти – не знает. И что ему нужно? Только смелость и сила. И справедливость. К тому же – ты ведь уже теряла?

Саша кивнула, продолжая всхлипывать.

– И что? Было больно?

– Очень. Невыносимо, – отозвалась Саша.

– Но ты ушла от этого? Да?

– Да.

– Тогда чего ты боишься? Новой боли? Но и она проходит! Тебе мешает страх. Он портит тебе жизнь.

Саша обняла себя руками. Дотронулась до того места под грудью, где обычно холодил ее изнутри камень. Там было тепло.

Мартин не сводил с нее глаз.

Она пошла к своей кучке одежды, натянула брюки, свитер.

Мартин молча смотрел.

Саша поняла его. Будь он, как все, он обнял бы ее сейчас. Похлопал бы по спине. Но будь он, как все, она не разделась бы перед ним. И не исчез бы ее внутренний холод.

Она подошла к нему близко-близко.

– Иди, – тихонько велел Мартин, чуть оттолкнув ее от себя головой. – Возьми ключи, Гонза их оставил у двери. Ты можешь приходить сюда в любое время, днем или ночью, не предупредив. Так делают мои друзья.

– Здесь был Гонза? Он возвращался? – удивилась она. – Он меня видел?

– Не думаю. Я слышал, как открылась и закрылась дверь. Но если видел – это что-то меняет?

– Нет, – засмеялась Саша. – Теперь это не меняет ничего.

– Я тебе нужен? – спросил вдруг Мартин, когда она совсем собралась уходить.

– Да, – уверенно сказала Саша.

– И ты мне нужна. Иди. Иди к своему мужчине и будь женщиной.

Мартин больше никогда не требовал раздеваться. Не нужно. Они друг друга узнали, доверились.

Она действительно могла зайти к нему по пути из магазина домой, сварганить по-быстрому какую-то вкусную жрачку, поесть, похихикать и бежать дальше.

Она могла позвонить в любой момент просто узнать:

– Ты как?

Шли годы, дружеское чувство и ощущение «вместе» только крепло.

А потом она пропала. На столько месяцев. Исчезла совсем.

И под сердцем у нее снова ледяной камень.

– Не простишь? И не прощай. Само уйдет, – сказал Мартин, когда Саша рассказала все. – Дело же не в этом. Ты – забудь. Зачем тебе лед внутри? Лед – это смерть воды.

– Нет, лед – это сон воды. Долгий сон, – поправила Саша.

– Все неподвижное – смерть, все живое – движется, – улыбнулся ей Мартин.

– «У воды нет ни смерти, ни дна»,[15]– вспомнила вдруг Саша и обрадовалась.

– Хорошо сказала, – похвалил Мартин.

– Это не я.

– Сейчас сказала ты! И не поправляй. Слушай. Ты опять плохо говоришь по-немецки. У тебя мозги там отшибло.