Запретный рай - Лора Бекитт

Атеа скорее догадался, чем услышал, что происходит за его спиной, и, резко обернувшись, с силой ударил прикладом. Мужчина упал на землю, зато другие вооруженные резаками фиджийцы немедленно окружили Атеа.

Отступив к стоявшему стеной тростнику, он навел на них ружье, но не спешил стрелять. Мужчины долго и молча изучали его, потом один сказал:

— Откуда ты взялся? Кто ты такой?

А другой тотчас добавил:

— Все равно мы тебя прирежем.

— Я не желаю вам зла, — решился ответить Атеа.

— Никто не приходит сюда со злом, но все только его и творят. Чем ты подкупил белого?

— Тем, что не испугался. И вас я тоже не боюсь.

— И мы тебя не боимся, несмотря, на то, что в твоих руках огненная палка. Мы не позволим тебе взимать лалу[5]!

— Мне не нужна лала.

— Тогда бери нож и руби тростник.

Атеа покачал головой.

— Я никогда не стану работать на белого так, как это делаете вы.

— Хочешь сказать, ты особенный? Да, твоя кожа светлее нашей, и все-таки ты ничего не стоишь без этой стреляющей палки.

По выражению их лиц и глаз Атеа видел, что они все равно его убьют. Подкараулят и прирежут где-нибудь, днем или ночью. Он понимал, что надо что-то решать: сейчас или никогда.

Он отшвырнул ружье, а потом повернул к ним ладони.

— Подойдите и сразитесь со мной. Теперь у меня ничего нет, — сказал он и добавил про себя: «Ничего, кроме… маны».

Мана таится во многом: в красивой мелодии, в узоре ветвей на фоне лазурного неба, в полете птицы и запахе гибискуса, но сейчас она была только в нем, ибо усилием воли он вобрал ее из окружающего мира. Она заставляла его стоять твердо и прямо, она гнала его кровь по жилам и трепетала в его сердце. Сперва она едва теплилась в нем, а потом поднялась высоким и чистым пламенем, выжигая смятение и страх.

Замершие перед Атеа люди видели тот облик, который он избрал для себя сейчас. Облик высшего существа, наделенного силой, которая им и не снилась.

Патрик Тауб не сумел бы этого понять, но фиджийцы еще не утратили способности постигать такие вещи.

— Кто ты? — осторожно спросили его.

— Я был вождем своего племени.

— И что? — воскликнул какой-то смельчак. — Ты продался белому!

— Неправда. Я никому не продаюсь.

Вперед выступил какой-то старик.

— Наш роко-туи[6], которого убил белый, мог ходить по горящим углям! Если в тебе есть что-то, чего нет в нас, сделай это! — сказал он и показал на тлеющий тростник.

Атеа вздрогнул. Он никогда не видел, чтобы кто-то совершал нечто подобное. В его родной Полинезии ни для вождя, ни для рядовых членов племени не устраивались жестокие испытания. Это был край любви и радости. Однако здесь все было иначе.

Он вспомнил слова покойного отца: «Кто ты такой, это совсем не то, каким ты можешь быть. Это способен понять только вождь. Он — солнце племени, никто не в состоянии до него дотянуться».

Атеа знал, о чем говорит отец. Сила человеческого воображения, равно как власть потусторонних миров, выше и главнее земного и вещного. Его народ и христиан объединяло одно: вера в господство духа над телом.

Он смотрел на тлеющее пламя до тех пор, пока зловещий красноватый отблеск углей не превратился в переливчатое сияние камушков под голубой пеленой воды. Ему ничего не стоило пройти по мелководью, и он это сделал. Атеа слышал плеск волн, его ноги обволакивала прохлада.

Он очнулся на сухой, твердой и не горящей земле. Его ноги испачкала сажа, но на них не было даже малейшего следа ожогов.

— Роко-туи, роко-туи! — разнеслось вокруг.

Атеа позволил себе перевести дыхание и поднял ружье, лишь когда фиджийцы разошлись по своим местам. Он знал, что это испытание было далеко не последним. Ибо заставить человека отступить гораздо проще, чем проникнуть в его мысли и сердце.

Внезапно Атеа стало горько. Он вновь использовал свою ману для того, чтобы помочь самому себе, а не кому-то еще. Не как христианский Бог, не как благородные люди.

Вернувшись, Патрик, похоже, удивился тому, что «знакомство» прошло так гладко и мирно. Но он ничего не сказал.

Когда настала пора возвращаться с поля, Атеа окружили мужчины.

— Откуда ты? Почему оставил родное племя?

Намереваясь послушать его рассказ, фиджийцы присели на корточки, но Атеа был немногословен. Вместо того, чтобы распространяться о себе, он спросил их:

— Почему вы боитесь белого? Ведь он один!

— Наш вождь был очень сильным человеком, а он его убил.

Атеа покачал головой.

— У него нет маны.

— Зато есть помощники. Нитао, Теаки, Маунуту и Калунга. Если мы убьем белого, будет еще хуже. Тогда стреляющими палками завладеют они. Убьют и съедят неугодных, станут насиловать женщин. Это они приказали нам убить тебя.

— Почему же они не попытались сделать это сами?

— Боятся хозяина.

«Или меня», — подумал Атеа.

В это время, как по заказу, на дороге появились приближенные Патрика Тауба. Это была четверка рослых, сильных, наглых парней.

Один из них, проходя мимо, бросил:

— Эй вы! Хозяин не любит, когда вас собирается слишком много!

Больше никто ничего не добавил, но Атеа видел: это его враги.

— Будь острожен, — заметил один из собеседников полинезийца, — они станут следить за тобой. Не говори и не делай лишнего, не сиди с нами, иначе они расскажут об этом хозяину.

Дома Патрик как обычно предложил Атеа рому, а тот как всегда отказался.

— Скучный ты человек, — заявил Тауб и придвинул к нему стопку монет: — Может, хоть это тебя порадует!

Атеа невозмутимо смотрел на тускло сияющие кружочки. Он мог понять ценность чего-то необыкновенного и красивого, рожденного природой, но это…

Угадав его мысли, Патрик расхохотался.

— Люди, не ведающие власти денег, навсегда останутся дикарями! — заявил он, а после сказал: — Я собираюсь наведаться на большой остров, расположенный довольно далеко отсюда, близ побережья Австралии: тот самый, откуда когда-то сбежал. Мне надо пополнить кое-какие запасы и кое-что разузнать. К тому же я надеюсь привезти сюда женщину.

— Ты собираешься купить ее? — невозмутимо осведомился Атеа.

— Белые женщины не продаются! То есть продаются, конечно, но не в таком прямом смысле. Хобарт-таун — поселок для каторжников. Там есть ссыльные женщины. Думаю, одна из них согласится уехать со мной. Разве здесь не райское место? И она станет в нем королевой.