Книга тьмы - Марина и Сергей Дяченко

Ничего трагического не было в этой музыке. Она даже придавала бы происходящему оттенок дешевой мелодрамы… если бы не холодная твердая плоскость, которую Лидия ощущала спиной, и ремни, болезненно врезавшиеся в кожу.

Она услышала тихие скользящие шаги и повернула голову, боясь смотреть на то, о чем уже догадывалась. Но увидеть ей все-таки пришлось.

Эта комната была чем-то средним между операционной и мастерской. Нестерпимо блестели хирургические инструменты. Их блеск вонзался в зрачки, а кошмарное предчувствие вонзалось в душу.

Но самое жуткое зрелище ожидало Лидию, когда она опустила глаза. В углу комнаты стояли незаконченные чучела двух маленьких девочек. На лице одного из них застыла улыбка; на втором кожа вообще не была еще натянута и отвисала, собравшись в складки.

Отчаяние высушило глаза Лидии. К ней приблизилось улыбающееся лицо таксидермиста.

— Мои любимые дочери, — сообщил он шепотом, словно кто-нибудь еще в этом доме мертвых мог его услышать. — Не правда ли, они очаровательны в этом возрасте?..

Он погладил по голове чучело с натянутой кожей. В его глазах промелькнул восторг человека, сотворившего очередной шедевр. Восторг, который не с кем было разделить. Пальцы таксидермиста пробежали по нежной детской коже.

Потом он взял что-то со стола и неслышными шагами вернулся к Лидии. На его лице было написано участие и живой интерес к происходящему. Он сказал тихо и вкрадчиво:

— Я вижу, моя дорогая, что вы уже совершенно пришли в себя. Открою вам маленький профессиональный секрет. Я всегда делаю чучела из… м-м-м… живых объектов.

Он медленно поднял руку со сверкающим скальпелем.

До этой секунды глубоко в сознании Лидии еще теплилась надежда на то, что все это просто чудовищный фарс, который должен вот-вот прерваться. Она была готова заплатить за этот вечер унижением, даже смертельным испугом, если ЭТО доставит ему удовольствие, но умереть после всего, что с ней произошло, было против любых правил.

Смерть делала абсурдным жестокий спектакль, но любая вещь, даже самая дикая, когда-нибудь случается на самом деле. И тогда она уже не кажется случайностью…

В своем доме таксидермист сам был и режиссером, и актером, и зрителем. Ему не хватало только декораций.

Замкнутое, замороженное безграничным отчаянием жертвы пространство операционной стало склепом, в котором Лидия была похоронена заживо. Здесь уже не существовало мыслей, как не существовало больше надежды. Только плоть и крики животного, попавшего в ловушку безысходности…

Звуки «Смерти и Девушки» заглушали все.

«Почему я?!» — вопило все ее существо, хотя ничего нельзя было изменить. Лезвие скальпеля, холодное, как зимняя луна, и жаждущее теплой крови независимо от направлявшей его воли, неумолимо приближалось к ней, а где-то за ним плавало улыбающееся лицо, словно отлитое из розовой пластмассы…

Это было хуже, чем неизбежность. И гораздо хуже, чем смерть.

— Вы будете прекрасно смотреться в моей спальне, дорогая, — прошептал таксидермист с выражением величайшего эстетического блаженства на красивом, гладком, почти кукольном лице.

И сделал первый надрез.

Январь 1993 г.

Теплым вечером она гуляла с ребенком в парке. Стояла ранняя осень, и Кристина с наслаждением вдыхала запахи, присущие этой поре, любовалась ковром из опавших листьев, устилавшим газоны и дорожки парка. Между деревьями плыл сизый дым. Горьковатый аромат костров доносился до ее ноздрей…

Кристина смотрела, как ее ребенок играет с другими детьми, останавливается, чтобы поднять с земли охапку желтых листьев, бросить их фейерверком вверх, и радостно смеется, пока они дождем падают на него. Потом она звала ребенка, и они шли дальше, дальше — в самую глубину парка, куда обычно никто из гуляющих с детьми не забредал.

Кристина всегда тщательно выбирала маршрут этих прогулок, высматривая, что за дети играют впереди и в особенности — с ЧЕМ они играют. Если то, что она видела, ее не устраивало, всегда была возможность вовремя свернуть на одну из боковых дорожек или отвлечь внимание ребенка и вернуться назад.

Но сегодняшний вечер был просто волшебным, и Кристина погрузилась в грезы. Она брела по дорожкам, пропуская эту чудесную осень сквозь себя и думая о тысяче вещей сразу… Ребенок шел за ней, иногда останавливаясь, чтобы поиграть с другими детьми или рассмотреть то, что его интересовало, а интересовало его многое: собаки, гулявшие на поводках; урны, расставленные вдоль дорожек; старики, сидевшие на скамейках; фонари, источавшие в сгущающихся сумерках свет, подобный лунному; узоры из листьев и узоры из теней, лежавшие на тротуарах. Потом ребенок Кристины спохватывался, искал ее взглядом и бежал догонять.

В этот вечер Кристина испытывала одновременно и тихую радость, и одиночество, и щемящую тоску. В какой-то момент она поймала себя на том, что разглядывает мужчин, попадавшихся ей навстречу. Кристина глубоко вдохнула свежий прохладный воздух и вдруг услышала крик своего ребенка.

Она обернулась, и ее лицо потемнело. Ребенок стоял среди других детей, а у тех была огромная кукла, почти такая же ростом, как сами малыши. Ребенок Кристины с нежностью держал куклу за руку и звал маму. Его взгляд выражал любовь, жажду обладания и мольбу.

Кристина пошатнулась. Она вдруг почувствовала, что этот вечер закончится плохо, но не смогла бы сказать, откуда у нее появилась уверенность в этом. Ребенок просил у нее куклу.

— Пойдем, — сказала она.

— Мама, подари мне такую куклу, — потребовал ее ребенок.

— Ну хватит. Пойдем, — глухо и строго проговорила она.

— Мама, все дети играют с куклами, — сказал ее ребенок.

Этот аргумент показался ей слишком взрослым. Она внимательно посмотрела на маленькое существо, стоявшее перед ней.

— Качели, — предложила Кристина, уже зная, что все это безнадежно.

— Я хочу куклу, — упрямо сказал ее ребенок.

— Мороженое, — теряя терпение, произнесла Кристина.

— Я хочу куклу, — печально повторил ее ребенок. Его лицо уже исказила гримаса — предвестница будущей истерики.

Ничего нельзя было изменить.

— Пойдем, — сказала Кристина почти со злостью, взяла ребенка за руку и повела домой.

«Я сама во всем виновата. Сама во всем виновата…» — крутилась в ее голове одна и та же неотвязная мысль.

Она вела ребенка к дому и уже не замечала ничего — ни печальной красоты увядающей природы, ни любимых запахов, ни смутно знакомых лиц. Плач ребенка заставлял ее сердце болезненно сжиматься, но какой-то темный инстинкт требовал, чтобы она оставалась твердой…

Дома ребенок еще долго капризничал и отказался съесть то, что она приготовила на ужин. Но Кристина не могла бы объяснить со всей определенностью даже самой себе, почему она отказывается подарить ему куклу.