Фиеста - Эрнест Хемингуэй

— И не говорите. Бедный мальчик. Я сама только сейчасзаметила.

— Бросьте, — сказал я. — Вам же нравится набирать их.

— Не говорите вздора.

— Конечно, нравится.

— Ну а если и так?

— Ничего, — сказал я.

Мы танцевали под аккордеон и банджо, на котором кто-тозаиграл. Было жарко, но я чувствовал себя хорошо. Мы почти столкнулись сЖоржет, танцевавшей с очередным юнцом из той же компании.

— Что это вам вздумалось привести ее?

— Не знаю, просто так.

— Романтика одолевает?

— Нет, скука.

— И сейчас?

— Сейчас нет.

— Выйдем отсюда. О ней здесь позаботятся.

— Вы правда хотите?

— Раз я предложила, значит, хочу.

Мы ушли с площадки, и я снял свое пальто, висевшее навешалке, и надел его. Брет стояла у стойки. Кон что-то говорил ей. Я подошел кстойке и попросил конверт. Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку,вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.

— Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит променя, дайте это ей, — сказал я. — Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей,сохраните это для меня.

— C`est entendu, monsieur[1], — сказала хозяйка. — Вы ужеуходите? Так рано?

— Да, — сказал я.

Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Онапопрощалась с ним и взяла меня под руку.

— Спокойной ночи, Кон, — сказал я.

Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.

— Пропали ваши пятьдесят франков, — сказала Брет.

— Неважно.

— Ни одного такси.

— Можно дойти до Пантеона и там взять.

— Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.

— Даже улицу перейти не хотите.

— Если можно обойтись без этого.

Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.

— Ну вот, — сказал я. — Мы и ушли от них.

Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали исмотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается Бреткрепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.

— Куда велеть ему ехать? — спросил я.

— Пусть едет куда хочет.

Я велел шоферу ехать в парк Монсури, сел в машину изахлопнул дверцу. Брет забилась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машинадернула и покатила.

— Ох, милый, я такая несчастная! — сказала Брет.

Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потомеще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темнойулицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов наплощади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеимсторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сиделиврозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг кдругу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем извитрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, яотчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали натрамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длиннаялиния ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, япоцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забиласьв угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.

— Не трогай меня, — сказала она. — Пожалуйста, не трогай меня.

— Что с тобой?

— Я не могу.

— Брет!

— Не надо. Ты же знаешь. Я не могу — вот и все. Милый, нупойми же!

— Ты не любишь меня?

— Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешьменя.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и онаприслонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так,как она умела смотреть — пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза.Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бысмотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмелабы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.

— И ничего, ничего нельзя сделать, — сказал я.

— Не знаю, — сказала она. — Я не хочу еще раз так мучиться.

— Лучше бы нам не встречаться.

— Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.

— Нет, но сводится всегда к этому.

— Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?

Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разнойглубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядетьдо самого дна.

— Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись… Теперь ярасплачиваюсь за это.

— Глупости, — сказал я. — Кроме того, принято считать, чтото, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.

— Еще бы. Не сомневаюсь.

— Ну, довольно об этом.

— Я сама когда-то смеялась над этим. — Она не смотрела наменя. — Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это какужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?

— Правда, — сказал я. — Никто никогда ничего не знает.

Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я,вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласнокоторой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между темкак в них нет ничего смешного для пострадавшего.

— Это забавно, — сказал я. — Это очень забавно. И бытьвлюбленным тоже страшно забавно.

— Ты думаешь? — Глаза ее снова стали плоскими.

— То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степениприятное чувство.

— Нет, — сказала она. — По-моему, это сущий ад.

— Хорошо быть вместе.