Вымышленные библиотеки - Хорхе Каррион

в голову, пока я дописываю это эссе. В следующем месяце мы устроим перестановку в доме по радостному, семейному поводу.

Я демонтирую библиотеку, чтобы придумать ее заново. Рядом со мной будут только те авторы и книги, с которыми меня связывает более или менее тесная дружба. Они останутся в кабинете (или войдут в него). Книги окружат меня, как когда-то окружила память о них или об их создателях.

В столовой пусть будут знакомые, те, к кому я испытываю уважение и симпатию. Большинство книг, которые я не читал и не знаю, прочту ли когда-нибудь, я подарю, отдам, принесу в жертву; те, что пока лежат в проходе, будут ждать своей очереди терпеливо, безучастно, как люди, которых не знаешь. Возможно, они так навсегда и останутся незамеченными и неузнанными.

Эби Варбург, основатель самой удивительной библиотеки XX века, поместил над ее входной дверью одно слово: «Мнемозина». Там книги и гравюры перемещались и мигрировали в соответствии с динамично меняющимися отношениями родства и взаимной близости, создавая временные коллажи, предоставляя читателям самим воображать и додумывать связи между ними. Для него библиотека имела смысл только в том случае, если по ней можно было пройтись, прогуляться.

Под пристальным взглядом бродящего посетителя изображения и тексты пускают друг в друга невидимые стрелы, отправляют нейронные сигналы, подобно электричеству, питающему историю форм и искусства.

«Это не просто собрание книг, а скопление головоломок», – призналась Тони Кассирер, жена немецкого философа Эрнста Кассирера: существование библиотеки имеет смысл только в том случае, если она приносит столько же успокоения, сколько и тревоги, если она дает ответы, но прежде всего – если сталкивает нас лицом к лицу с загадками и вызовами.

Жить в окружении книг означает, что вы не пасуете, не сдаетесь, хоть стопка непрочитанного всегда на голову выше того, что удалось закончить. Книги, составляющие друг другу компанию, – это цепочки означающих, мутирующие смыслы, вопросы, меняющиеся сообразно тону и отклику. Библиотека непременно должна быть разносторонней: одно лишь смешение разнородных компонентов, противоречивых сочетаний может привести к рождению оригинальной мысли.

Многие из тех, кто бывал в библиотеке Варбурга, сравнивали ее с лабиринтом. В своем предисловии к книге «Warburg Continuatus: Описывая библиотеку» Фернандо Чека отмечает: «Будучи театром и ареной для науки, библиотека также является подлинным «театром памяти». Чем и попыталось стать это эссе. Борхес писал в стихотворении, метко озаглавленном «Лабиринт»:

Мир – лабиринт. Ни выхода, ни входа,

Ни центра нет в чудовищном застенке,

Ты здесь бредешь сквозь узкие простенки

На ощупь, в темноте – и нет исхода[10].

Борхес до и после Борхеса[11]

Творчество Борхеса изобилует мрачными, затравленными персонажами: переводчиками, толкователями священных текстов, библиотекарями, вплоть до неприметных напарников писаных красавцев и сорвиголов. Они следуют за последними, как тени, идут по нитям текста, словно по пятам, ни на секунду не упуская из виду блистательных протагонистов.

Борхес определяет подлинную этику подчинения <…> Быть сноской в чужой жизни: не это ли паразитическое призвание, одновременно раздражающее и восхитительное, ничтожное и радикальное, почти всегда преобладает в лучшей прозе Борхеса?

Алан Паульс,

«Фактор Борхеса»

I

Занимателен тот факт, что надгробие Хорхе Луиса Борхеса на «Кладбище Королей» в Женеве, увенчанное надписью на староанглийском, расположенное в тени одинокого дерева, цветущего раз в два года, соседствует с могилой проститутки.

Эпитафия автору «Пьера Менара, „автора Дон Кихота“», истории, главный герой которой – вымышленный французский писатель, – китч: никто не понимает посмертного послания его вдовы Марии Кодамы, чей непонятный староанглийский и старонорвежский текст, начертанный шрифтом, подходящим для скандинавской саги, звучит так же какофонично, как шотландский волынщик в григорианском хорале на фоне этого трезвого, упорядоченного пейзажа.

В прямоугольнике, который с 1986 года обрамляет преданное земле тело Борхеса, вовсю растет трава. Здесь нет ни записок, ни цветов, ни прочих мелочей, оставленных почитателями, как, например, на парижской могиле Хулио Кортасара. Зато розы, принесенные в дар похороненной по соседству писательнице, художнице и проститутке Гризелидис Реаль (1929–2005), совсем свежие.

За их могилами виднеется неброский памятник работы швейцарского мастера, посвященный памяти австрийского писателя Роберта Музиля, умершего в 1942 году в Женеве, где он скрывался от нацистов. Чуть дальше, у входа на кладбище, находится могила некоего Бабеля, который, возможно, работал библиотекарем. И всё же рядом с автором «Лотереи в Вавилоне» лежит женщина: активистка, отважная и смелая, художница-космополит, получившая образование в Александрии, Афинах и Цюрихе, poule de luxe, проститутка высшего класса, неизменно защищавшая маргиналов даже на своих похоронах, где в одном месте собрались высокопоставленные лица и обездоленные, миллионеры-часовщики и секс-работники.

Если мы посмотрим на представшую перед нами картину взглядом культурного туриста, очарованного путешественника, проводящего дни в погоне за литературными топографиями, мы сможем, осмыслив вопрос философски, мысленно провести нить между могилами Борхеса и Реаль и соединить их у вершины треугольника – именно здесь похоронен швейцарский философ Дени де Ружмон, как никто другой сумевший описать то, что мы на Западе называем любовью.

II

Эпоха Борхеса-творца, словно раскрытая когда-то круглая скобка, не закрывалась сорок пять лет: с 1930 года, когда он опубликовал «Эваристо Карриего» и вскоре после этого познакомился с Адольфо БиоемКасаресом, до 1975 года, когда умерла его мать и Мария Кодама стала его личным секретарем. В промежутке между этими двумя датами Борхес произвел на свет все свои шедевры, оставаясь жителем Буэнос-Айреса, запойным, скрупулезным читателем, незаурядным знатоком мировой литературы.

До и после Борхеса-творца, по обе стороны от этой невоспроизводимой скобки, живет другой Борхес, менее примечательный с литературной точки зрения, но гораздо, гораздо более счастливый. Именно он в 1914 году приехал с семьей в Женеву, где впоследствии получил аттестат о среднем образовании и познакомился с творчеством авангардистов; тот самый Борхес в 1919 году прибыл в город Пальма-де-Майорка. Там он наслаждался жизнью: купался, гулял ночами напролет. Здесь же он подписал манифест ультраистов, авангардной группы поэтов. «Борхес до Борхеса» вернется на Майорку лишь шестьдесят лет спустя, чтобы навестить британского поэта и романиста Роберта Грейвса. Затем в 1985 году, грезя встретить смерть на швейцарской земле, он возвратится в Женеву.

Канонический Борхес – маститый и величественный, всё более абстрактный. Он ходит, опираясь на трость. Погружается в темноту или же, полностью ослепнув, тревожит нас, подобно Тиресию, своими ироничными видениями. Он пишет рассказы, выдержавшие испытание временем, диктует стихи и читает лекции, переводится и получает премии. Его мир – Буэнос-Айрес: он живет с матерью и их служанкой